Казалось бы, экая мелочь – тулуп… от отца остались и другие памятные предметы – например, на истертом, гладком, как в масле, ремешке часы "Полет", до сих пор ходят, если завести… только стеклышко обшарпалось слева, цифры 8, 9, 10 словно в тумане… А еще у меня в столе лежит общая тетрадь в зеленом коленкоре – такие и у меня были, когда учился в школе, – отец сюда записывал данные о погоде либо другие колхозные новости: такого-то числа такого-то года – град, побило пшеницу… такого-то числа – околели три овцы, причина болезни неизвестна… такого-то числа – заморозки…
И еще перочинный ножик где-то валялся, наверное, тоже на даче, узкий, шаткий, жесткий хлеб не разрежешь – лезвие выползает вверх, раздвигая железные планочки…
И все же тулуп – это совсем другое. Живое, громадное чудище-сокровище. Мохнатое укрывище, в которое можно было встать, как вставал Ленин во дворцах внутрь выемки в бетонной стене.
Иногда он неожиданно щелкал в руку синей искрой электричества – до хребта пробирало. Но можно было осторожно погладить его крылья – и спать на нем…
Летом-осенью я перебирался, ища уединения, в сарай, где мне мать и стелила его. Бросала поверху простынку, оставляла подушку и одеяльце, которое в знойную ночь я отбрасывал. А если под утро в сарай проникал влажный холод от реки и с огородов, то я просто наворачивал на себя любой край огромного тулупа с его шерстяными спиральками, и мне становилось жарко…
Но главное – стыдно сказать – мне мнилось, что это не тулуп, а большая женщина со всякими ее мохнатыми ямками…
Может быть, во мне родилось столь сладостное и ужасное ощущение еще и по той причине, что мать не раз упрекала при мне отца – не подумав, что я слушаю, – что тот любит некую Антонину. Была в нашем селе огромная, румяная богатырка Антонина, доярка и грузчица на ферме, – ходила размашисто, как мужик, хохотала как мужик, меня, помню, однажды вскинула над головой (уже студента), как ребенка, и поцеловала в губы, и, смеясь, наземь поставила:
– Ой, вырос пацан! Но до меня еще не скоро дорастешь!.. – И вдруг тихо спросила, да, да, я точно помню – тихо, глядя в глаза: – Как батя-то, не болеет? Люди говорили, простудился?
И я все думал потом: почему она про отца спросила? Может, права мама, упрекающая хмурого отца, что тот, уезжая в иные села, в дальние отделения колхоза, иногда ночует бог знает где. А вдруг да с этой самой Антониной? Кто проверял, дома она спала или нет? И уж не на этом ли своем любимом тулупе с ней грешил, который всегда – даже летом – бросал то в кошевку, то в машину?.. В самом деле, суровый отец-председатель, который милостями и родственников не выделял, при виде Антонины на улице ли, на собрании ли терялся. И если она смиренно просила помочь с дровами, отец тут же подписывал бумажку и ставил печать.
С другой стороны, может быть, она и имела право на помощь? Она была молодая вдова, ее муж, весельчак Сашка Казаков, погиб в армии, в
Чехословакии. Детей они не успели родить. Свекровь от нее уехала в
Михайловку, к дочери, но Антонина – это все знали – продолжала ей помогать то денежкой, то березовыми дровами…
Отец же при ее виде краснел, как мальчишка. Уж не был ли он влюблен и не хранил ли вправду огромный жаркий тулуп память об их запретных свиданиях? Или всё – блажь, досужие слухи, распаляющие и без того ранимую душу моей мамы?
Как ей можно изменять, такой красавице, которую долгие годы по деревне называли Кармен: как две капли воды была похожа на портрет девицы на известном одеколоне "Кармен"…
Но кто же знает?!.
И вот, размышляя ночами о любви и о возможных тайных встречах отца, я спал ничком на тулупе, и мне снилось, что он и есть та самая
Антонина… только сейчас она не хохочет, а уснула или притворяется, что спит…
Ночи летом короткие. Чуть забрезжила заря – уже петухи вопят, калитки, ворота заскрипели, собаки лают, мычат коровы, блеют овцы, пастух Илларион (Ларик) щелкает кнутом – собирает стадо…
И в эти минуты – самый сладкий сон, самый пронизывающий бред.
И конечно, мальчишка, юноша, думающий о женщине, не может не поерзать, не может не пометаться во сне, и чем это порой заканчивается, любому понятно… Пока мама не увидела, сбегаешь на речку, отстираешь под мостом, в воде, трусы…
Через многие годы как-то раз я укрыл им свою жену, положил на нее, оставив незакрытым лишь лицо… Это когда на даче она решила вздремнуть на старом диванчике перед печкой – зимой мы здесь редко ночуем, печка – топи ее, не топи – едва греет… Жена полежала-полежала под тулупом и, вздрогнув, вдруг принялась отталкивать его, ногами колотить, убирая с себя…
– Что с тобой? – спросил я.
Она растерянно засмеялась:
– Мне показалось, на меня лег какой-то огромный горячий зверь с когтями…
И продолжала опасливо смеяться, глядя на тулуп.
И я тогда вновь перевесил мохнатую громадную шубу на веранду…
Ах, тулуп, ты ни при чем, это все наши собственные страхи…
Человека иной раз может придавить и легкий плащ… А ты служил великую пользу по главному своему предназначению…
А еще, помню, отец рассказывал: мел снежный буран, они с шофером заблудились, машина завязла в сугробе, буксовала, и если бы не тулуп, который отец совал под колеса, сразу под оба задних, – не выскочили бы, замерзли в лесу…
Отец однажды шутливо буркнул, заметив, как я уставился на тулуп:
– Знаешь, сколько баранов пришлось зарезать, чтобы такое чудо сшить?
Я прикинул, ответил:
– Наверное, четыре… или даже шесть.
– А я думаю, не меньше двенадцати. Ты разверни, посмотри. Ведь в работу пошли только крупные куски. Да, не меньше двенадцати. Значит, сынок, двенадцать баранов лишились своей одежды, а заодно и рогов, чтобы эти рога носили теперь мы с тобой.
– Почему? – обиделся я. – Мама тебе не изменяет. А у меня и вовсе пока никого нет.
– Изменяют не только женщины, сынок, – буркнул отец. – Со временем поймешь…
Что он имел в виду? Судьбу? Друзей? Коммунистическую партию? Уже не узнать. Но есть, есть над чем подумать…
Надо же, сколько возникает мыслей, когда думаешь про этот тулуп…
Господи, вернут ли мне его?..
6
Мне позвонили утром во вторник – Филиппов привез нашу потерю.
Но почему позвонили не в воскресенье? Я бы сразу отвез тулуп на дачу. Или человек задержался по своим делам? Может, старуха в деревне больна?
Размышляя подобным образом, я в обеденный перерыв подъехал к уже знакомому дому, нажал кнопки с цифрами 3 и 7 на кодовом замке и вскоре стоял перед дверью Филипповых.
Позвонил – и вот они за порогом, такие же, как и мы с женой, пострадавшие дачники, Александр Николаевич и Анна Артемьевна. Они смущенно улыбаются, даже глаза прячут – в самом деле, неприятная история. Возле их ног громоздится на полу аккуратно обмотанный крест-накрест желтым скотчем мой тулуп. Это он, именно мой тулуп, черным верхом наружу.
– Вот, забирайте… – кивнул Филиппов.
Я нагнулся. Только почему от тулупа бензином пахнет?
– Мы немного почистили, – угадал мой вопрос Филиппов. – Воры сильно его потоптали.
– И еще скажи, Саша… – вмешалась жена. Видимо, она более честный человек. – У бабушки его тоже немного измызгали.
– Да-да, – согласился Филиппов и помог мне поднять груз на плечо. -
Извините. Вы его проветрите – и все будет нормально.
Я до воскресенья продержал тулуп в багажнике. Ехать на дачу, везти его не было времени. Но ведь главное – нашлась наша пропажа, на сердце радостно и таинственно. Вот достану я его, разверну…
И настал этот день. Мы въехали в наш дворик, я занес тяжеленный шарообразный груз на веранду, мы с женой на полу освободили его из-под липких лент, разложили во всю длину и ширину… и от обиды даже не нашли сил переглянуться.
Во что же превратили наш тулуп? Одна пола была изжевана то ли коровой, то ли собакой… другая – в черном мазуте, наверное, вытирали цепи или движок мотоцикла… От овчины мерзко пахло бензином и чем-то кислым вроде рассола…
Молча я собрал мохнатое чудовище в комок и, наступая то на рукав, то на уголок полы, потащил вниз – на воздух, на ветер. Сияло яркое февральское солнце. Синие тени змеились на снегу. Я повесил тулуп мохнатой изнанкой наружу на штакетник и жалобно обернулся жене:
– Палкой его побить от пыли?..
– Можно.
Мы нашли две жердочки в дровах и принялись колотить по гулкому тулупу. В воздухе вспыхнули пылинки и волоски. Но чище от наших ударов тулуп, конечно, не становился.
Что делать? Запах бензина, может быть, выветрится. Но мазутная-то грязь, но пятна желтой жижи… Попробовать постирать? Среди зимы?
– Может, в баню затащим… и мылом?
– Погоди, жена.
А это что? Тулуп еще и прорезан, то ли ножом, то ли ножницами… в двух, нет, в трех местах… Рукав – так прямо до локтя распорот…
Зачем?! Что за люди! А башлык, башлык оторван наполовину… это же какую силу надо приложить – не простыми нитками сшивали работу скорняки, а просмоленными…
