— И дела с садом поначалу шли отлично, — продолжила миссис Маклейн. — А теперь с нами почти не общаются. Раньше, бывало, я поздороваюсь через изгородь с миссис Бертон, и у нас заходит разговор о цветах, рассаде, удобрениях… А сейчас она буркнет «здрасьте» и сразу уходит в дом. И так со всеми, кого ни встречу.
«Стыд и позор, — подумала миссис Уиннинг, — разнылась тут, как малое дите. Пора бы усвоить: окружающие относятся к тебе точно так же, как ты относишься к ним». На какой-то миг она была готова взять миссис Маклейн за руку и попросить ее вернуться в круг приличных людей, но лишь выпрямилась на жестком стуле и сказала:
— Думаю, вы ошибаетесь. Я не слышала никаких разговоров на эту тему.
— Вы уверены? — Миссис Маклейн посмотрела ей прямо в лицо. — Это не из-за того, что мистер Джонс работает у меня в саду?
Миссис Уиннинг чуть-чуть задрала подбородок.
— С какой стати кто-то будет ссориться с вами из-за этого Джонса?
Миссис Маклейн проводила ее до двери, оживленно строя планы на следующую неделю — совместный поход на речку, пикник и так далее, — а потом миссис Уиннинг двинулась вниз по улице, думая: «Нет, ну какова наглость! Сама же позвала в дом черных, а теперь хочет свалить вину на них!»
На исходе лета ужасная гроза положила конец долгой жаре. Штормовой ветер и ливень свирепствовали всю ночь напролет, безжалостно ломая ветви старых деревьев и выворачивая с корнями молодые насаждения; на одном конце города молния подожгла амбар, на другом была оборвана линия электропередачи. Утром, выйдя на заднее крыльцо, миссис Уиннинг увидела, что двор завален сломанными ветвями кленов, а трава плотно прибита к земле.
Позади нее в дверях показалась свекровь.
— Ну и буря! — сказала она. — Ты ночью просыпалась?
— Проснулась один раз и пошла посмотреть, как там дети. Это было часа в три.
— Я вставала попозже, — сказала свекровь, — и тоже ходила проверить детей, они спали.
Женщины вернулись на кухню и начали готовить завтрак.
Позднее миссис Уиннинг отправилась в лавку и на подходе к коттеджу заметила миссис Маклейн и Джонса, стоящих перед цветником. Билли и Дэйви были на крыльце, и все четверо молча смотрели на огромную ветвь, которую ветер принес из сада Бертонов и проволок по клумбам, уничтожив большую часть цветов. Миссис Уиннинг остановилась, издали наблюдая картину разгрома, и в этот момент миссис Бертон показалась на своем крыльце, и миссис Маклейн громко сказала:
— Доброе утро, миссис Бертон. Похоже, часть вашего дерева переместилась к нам.
— Похоже на то, — буркнула миссис Бертон и ушла в дом, плотно закрыв дверь.
Миссис Маклейн какое-то время стояла неподвижно, а затем взглянула на Джонса, как будто ища поддержки, и они еще долго смотрели друг на друга. Потом миссис Маклейн заговорила, и ее негромкий, но ясный голос далеко разнесся в освеженном грозой воздухе:
— Как по-вашему, мистер Джонс, мне следует сдаться? Уехать обратно в Нью-Йорк и оставить мысль о собственном саде?
Джонс мрачно покачал головой. Миссис Маклейн, опустив плечи, добрела до крыльца и присела на ступеньку; Дэйви пристроился рядом с ней. Джонс яростно вцепился в массивную ветвь, пытаясь убрать ее с тюльпановой клумбы. Он раскачивал и тянул ее изо всех сил, но ветвь почти не сдвинулась с места, прочно окопавшись посреди цветника.
— Не стоит, мистер Джонс, — сказала миссис Маклейн. — Этим займутся уже новые хозяева.
Однако Джонс упрямо продолжал дергать ветвь, и вдруг Дэйви вскочил на ноги с криком:
— А вон миссис Уиннинг! Здравствуйте, миссис Уиннинг!
Миссис Маклейн и Джонс одновременно оглянулись, и миссис Маклейн, взмахнув рукой, сказала:
— Привет!
Не говоря ни слова, миссис Уиннинг повернулась на каблуках и неторопливо, с превеликим достоинством, двинулась вверх по улице к старой усадьбе Уиннингов.
Дороти, бабушка и матросы
По весне — как правило, в конце марта — в Сан-Франциско наступает период ясной ветреной погоды, и городской воздух насыщается соленой свежестью океана. А через день-другой, выйдя прогуляться по Маркет-стрит, Кирни-стрит или Ван-Несс-авеню, жители города вдруг обнаруживают стоящий в бухте флот. В ту пору, еще до постройки большого моста, линкоры бросали якоря у противоположного берега Золотых Ворот.[25] Там, конечно, бывали и авианосцы, и эсминцы, и как минимум однажды я видела подводную лодку, но мы с Дороти привыкли называть все военные корабли «линкорами». Они маячили в отдалении, внушительно-серые и безмолвные, а по улицам, глазея на витрины, враскачку бродили толпы матросов.
Не знаю, с какой целью флот ежегодно появлялся здесь именно в это время; бабушка считала, что он приходил на дозаправку. Как бы то ни было, с наступлением ветреного периода мы с Дороти вели себя осторожнее, держались ближе друг к другу и говорили на пониженных тонах. Хотя стоянка флота находилась в тридцати милях от нас, всякий раз, поворачиваясь спиной к морю, мы ощущали присутствие линкоров где-то там позади, а стоя к морю лицом, мы щурили глаза, словно и вправду могли разглядеть матросские лица с расстояния в тридцать миль.
Эти матросы были ужасной проблемой. Мама часто говорила о печальной участи девиц, гуляющих с матросами, а бабушка говорила о печальной участи этих девиц еще чаще. Когда мы сообщали маме Дороти о появлении флота, она предупреждала:
— Главное, сторонитесь матросов.
Однажды, когда нам с Дороти было по двенадцать и флот снова пришел в бухту, моя мама поставила нас перед собой, посмотрела минуту-другую, а потом обернулась к бабушке и сказала:
— Мне не нравится, что девочки по вечерам ходят в кино одни.
А бабушка на это ответила:
— Ерунда. Матросы не заходят так далеко от гавани, уж я-то их знаю.
В конечном счете нам с Дороти разрешили ходить лишь на один вечерний сеанс в неделю, да и то в сопровождении моего десятилетнего братишки. Когда мы впервые собрались в кино таким составом, мама задумчиво оглядела меня, Дороти и моего рыжего кудрявого брата и уже было собралась что-то сказать, но, взглянув на бабушку, промолчала.
Жили мы в Берлингейме — этот городок расположен достаточно далеко от Сан-Франциско, чтобы иметь при домах палисадники с пальмами, но в то же время достаточно близко, чтобы жители могли делать крупные покупки в тамошних фирменных магазинах. Каждый год мы вместе с моей мамой отправлялись в Сан-Франциско за новыми весенними пальто; мама Дороти выделяла ей «пальтовые деньги», которые Дороти передавала моей маме, и в результате мы получали одинаковые пальто по маминому выбору. Мама Дороти никогда не чувствовала себя достаточно здоровой и крепкой для того, чтобы заниматься шопингом в Сан-Франциско, особенно вместе со мной и Дороти. Таким образом, каждую весну, когда начинал дуть ветер с океана и в бухту приходил флот, мы с Дороти надевали шелковые чулки, специально приберегаемые для таких оказий, брали плоские картонные сумочки (в каждой были зеркальце, десятицентовик «на счастье» и шифоновый носовой платок, пришпиленный булавкой) и забирались на заднее сиденье маминой машины. Мама с бабушкой садились впереди, и мы ехали в Сан-Франциско, к магазинам и линкорам.
Покупки мы делали тотчас по прибытии, в первой половине дня, а потом обедали в «Свинье и свистке», и пока мы с Дороти приканчивали десерт (шоколадное мороженое с грецкими орехами), бабушка звонила моему дяде Оливеру и договаривалась о встрече на катере, который отвозил нас к флоту.
Дядю Оливера брали в сопровождающие не только потому, что он был мужчиной, но еще и как морского ветерана, во время войны служившего радистом на линкоре. Военным моряком был и мой дядя Пол, который в то время еще нес службу (бабушка никак не могла запомнить название его линкора: то ли «Санта Волита», то ли «Бонита», то ли «Кармелита»), и дядя Оливер был полезен при расспросах людей, которые могли знать дядю Пола. Стоило нам сесть на катер, как бабушка говорила с таким видом, будто ей это только что пришло в голову:
— Смотрите, тот человек вроде бы офицер. Олли, поди-ка спроси его, не знаком ли он часом с нашим Полом.
Оливер, сам будучи моряком, не считал, что нам с Дороти следует так уж бояться матросов, тем более в присутствии мамы и бабушки, но никогда не отказывался сопровождать нас, потому что любил корабли. Когда мы поднимались на борт и, осторожно ступая по надраенной палубе, начинали оглядываться вокруг, дядя Оливер, любовно погладив серую броню, сразу направлялся в радиорубку.
На пристани, перед посадкой на катер, дядя Оливер обычно покупал нам мороженое, а потом рассказывал о кораблях, мимо которых мы проплывали. Он всякий раз вступал в беседу с моряком, управлявшим катером, и в ходе этой беседы как бы между прочим ронял: «В семнадцатом бывал я в боевых походах», — а моряк в ответ с уважением качал головой. Когда катер причаливал к кораблю и нам надо было подниматься по трапу, мама шептала: «Не задирайте юбки», — и мы с Дороти карабкались по крутым ступенькам, одной рукой цепляясь за поручень, а другой плотно прижимая к ногам юбки. Бабушка всегда поднималась впереди нас, а мама и дядя Оливер шли позади. Как только мы оказывались на палубе, одну из нас брала за руку мама, а вторую — бабушка, и таким манером мы прогуливались по линкору, не спускаясь на нижние палубы, вызывавшие у бабушки самые дурные предчувствия. Мы добросовестно осматривали правый борт и кормовую часть, которую бабушка называла ютом, переходили на левый борт и двигались к носу корабля, который бабушка называла баком (мама вечно их путала, не находя никакого уюта на юте и никаких баков на баке). По пути нам попадались разные орудия — все пушки здесь назывались орудиями, — и дядя Оливер с преувеличенно серьезным видом уверял бабушку, что эти орудия постоянно заряжены «на случай мятежа».
