Я была убеждена, что ты еще можешь вернуться к благости.
CIII
Хирурги ампутировали ногу Шевалье, но не избавили от болей, которые мучительными приступами терзали теперь культю с удвоенной силой. Как он страдал! Абеляр, однако, проводил столько времени с тобой, что вовсе не уделял внимания другу. Я очень жалела его! Забвению, в которое повергло его, как в бездну, равнодушие Абеляра, мое сочувствие положило предел. Я подолгу слушала его жалобы!
«Никогда не давай ампутировать себе ногу! Лучше бы меня зарезали на операционном столе. Мне хуже час от часу, все нутро болит. Нога, которую отняли, мучает меня, боль-то они не удалили».
Словно за малым ребенком, я ухаживала за ним, вытирала пот со лба, кормила с ложечки протертым супом.
«Абеляр совсем забыл меня. Вчера мне даже показалось, что он надо мной смеется. Да и вообще, весь Божий день он проводит с твоей дочерью. О чем только они между собой говорят? Скажи, он хоть знает, как сильно я страдаю?»
Иной раз он замыкался в угрюмом молчании, а потом вдруг вырывался из него, точно закусивший удила конь, и выкрикивал вздор и проклятья. Ни прогулки на воздухе, ни прописанные врачами лекарства не помогали ему.
«Никто не страдал так, как я, за всю историю человечества. Должно же быть какое-то лечение, чтобы избавить меня от этой боли. Может быть, электрический ток, ты бы разузнала. Не говори Абеляру, что я плакал. Не оставляй меня одного».
Сколько раз он громогласно призывал смерть. Иногда грозил, что удавится.
А вы с Абеляром тем временем тараторили без умолку. Ваши голоса доносились до нас и казались фантасмагорией.
В ночь, когда Шевалье подвел черту под своей жизнью, он диктовал мне, прерывисто дыша, весьма странное описание бивней африканских слонов. Он ненадолго забылся, угасая, еще среди живых. Агония перевела стрелки, положив конец его земному пути, и он умер у меня на руках с гримасой страдания, извратившего его рассудок.
CIV
В ночь, когда умер Шевалье, мне приснилась женщина могучего сложения с двумя рогами на голове; она шла ко мне, ведя рядом слониху. Когда ей оставалось два шага до моей постели, появилась еще одна женщина; на голове она несла черепаху, в правой руке держала стакан с водой, а в левой — раскаленные добела щипцы. Первая женщина достала из-под юбки стенные часы с гирьками и одной только стрелкой. Две женщины неотрывно смотрели друг на друга до тех пор, пока я не проснулась.
Сидя у моей постели, ты неотрывно смотрела на меня, как два видения из моего сна. Ты улыбнулась мне, и я забыла твои недавние нападки, еще звучавшие неотвязным гулом у меня в ушах.
Я рассказала тебе свой сон, изменив последовательность и присочинив, что в стакане была перманентная вода, которая, в отличие от всех других жидкостей, не мочит руки.
«Извини меня, мама, за то, что я наговорила тебе вчера».
В бесконечной своей благости ты нашла простой и естественный способ утешить меня. В этот миг я любила тебя больше, чем когда-либо. Доброта вернулась к тебе, и благодаря ей ты все окружающее подчиняла своей воле. Жизнь сулила блаженство, и моя душа медленно, но верно восходила к вершине, достигая чистоты.
Я так глубоко прониклась твоею вновь обретенной благостью! Я ощущала ее в воздухе, которым дышала, в земле и в воде, словно само биение моей жизни вибрировало в унисон с твоей. Как поражало меня упорство приверженцев позитивистской науки: они не понимали, что одной только Благостью осуществляется столь памятное событие, как единение знания и разума, и тем более не постигали они, что благость порождает и питает благость же.
«Да, мама».
Мне не страшны становились все мои враги, когда ты любила меня!
CV
Мы прожили пятнадцать лет в таком согласии, в таком нерасторжимом союзе! Тебе было семнадцать, когда ты затеяла эту идиллию с Абеляром, — куда девалось все твое благоразумие? Мне хотелось сказать тебе, что, несмотря на кажущуюся цельность, в нем соединились две противоположные и несовместимые натуры. Я очень отчетливо рассмотрела его во время агонии Шевалье: два Абеляра сменяли друг друга, два совершенно разных человека. Мы с тобой знали первого и восхищались его безграничной терпеливостью и смирением; второй же — такой злобный! — пустил прахом свои живительные добродетели и скромность в придачу.
В предсмертном бреду Шевалье твердил, что хочет сесть на корабль и уплыть в Абиссинию, один, словно тогда Абеляр перестал бы для него существовать. Он мечтал разбогатеть и убрать золотом его дом. Абеляр его даже не слушал. С какими оговорками отзывался он о заботах, которые я расточала его другу перед смертью.
«Радея в этом деле, вы утоляете вашу жажду самопожертвования, но для бедняги Шевалье уже слишком поздно».
Смерть друга не заставила Абеляра ни высказать свое горе, ни даже испытать его. Он позабыл обо всем на свете, кроме тебя.
«Позвольте мне сказать вам, что напрасно вы держите вашу дочь в стороне от жизни. Отпустите ее, пусть увидит мир, пусть живет свободно!»
Какую узость ума выказывал Абеляр, толкая тебя к сонму университетских деятелей из-за границы — можно подумать, эти сухие пни могли напитать тебя жизненной силой. В нашем доме и только в нем достигла ты совершенного равновесия. Умеряемый свежим воздухом жар горнила создавал гармонию твоей жизни — так земля нейтрализует влажность воды.
Мне приснился умирающий Шевалье; в венце, сжимавшем его виски, он улыбался внутри прозрачной сферы. Внезапно душа его воспарила, обернувшись ангелом, к звезде, сиявшей на небосводе подле дерева, усыпанного плодами.
CVI
Незадолго до смерти у пронзаемого болью Шевалье случился проблеск сознания.
«Я умру, так и не увидев, как ты поцелуешь свою дочь. А ведь уже шестнадцать лет, как я с вами!»
Я настолько любила тебя, что отвергала ужимки и глупое кривлянье. Эти телячьи нежности помешали бы мне восхищаться тобою. Я всегда была необыкновенно счастлива с тобой! Мы были так полны благости!
Когда я видела тебя, работающую у горнила, такую разумную, преодолевающую, как реки вброд, все препятствия, я чувствовала себя наверху блаженства. Когда я наблюдала за тобой, идущей извилистым путем, словно ты искала место для засады в иероглифе долгой жизни, как велика была моя гордость! Когда я смотрела на тебя, подготавливающую вещество в центре лабиринта, озаренного светом знания, не было никого счастливее меня на земле!
Под пагубным влиянием Абеляра ты круто свернула с пути, по которому шла с такой осмотрительностью, уверенностью и настойчивостью. Ты заблудилась в лабиринте, и у тебя не было нити Ариадны, которая позволила бы тебе осуществить синтетическую унификацию.
Мне приснилось, что ты рисуешь на прибрежном песке Соломонов лабиринт; у него было три входа и ни одного выхода. Невысоко над тобой, зацепившись за облако, покачивалась морская звезда. Выше, в небе, на четырех перевернутых делянках всходили небесные хлеба. Колосья из золота и семена из серы сверкали, налитые ртутью.
В эти дни, когда ты так жестоко сокрушала меня, я не могла забыть все то, что ты дала мне в прошлом. Самая непроницаемая тайна окружала лавой хаоса, сбоями и разладом страшное развоплощение, происходившее с тобой.
Я сказала тебе, что ты в опасности. Ты посмотрела на меня как на сумасшедшую и рассмеялась. Никогда раньше ты не делала ничего подобного.
CVII
Когда я узнала, что Бенжамен приехал в наш город, словно гвоздь вонзился в меня, такой острый, и я ощутила тревогу, сулившую так много волнений! Он остановился в отеле «Ритц», и Абеляр немедленно отправился к нему с тобой. Я так никогда и не узнала, что вы сказали друг другу в эту первую встречу и заходила ли речь обо мне. Абеляр рассказал мне только, что вместе с Бенжаменом приехал один молодой биолог благородных кровей, влюбленный в тебя. Он шутил на тему, не допускающую легкомысленного отношения.
«Надо нам выдать вашу дочь замуж».
Это его предложение, до жути несуразное, — как далеко оно отстояло от замысла! Твоя сила от подобных речей могла понести невосполнимую потерю. Лишь воля твоя и знание остались бы в целости, удержавшись за твой разум. Ты развивалась, двигаясь вперед, и благодаря этому проявляла благость и безошибочность в работе. Бенжамен и Абеляр, точно кони Аттилы, стремились вытоптать нашу землю.
Твою судьбу, неповторимую, они не могли оклеить банальными ярлыками. Абеляр, однако, самоуверенно полагал, что ему лучше знать.
«Ваша дочь уже не дитя, она взрослая женщина, и какая женщина! По сравнению со своими ровесницами она выше их на голову во всем. Естественно, что она чувствует тягу к противоположному полу».
Мне всегда был ненавистен порок. Сколько великих умов безнадежно пали, внезапно повстречав его. Ты не могла заразиться скверной и свернуть со своего пути, который лишился бы тогда всякого смысла. Абеляр говорил о влюбленности, не провидя ее гнусных и пагубных последствий.
