Тогда учительница стала приходить к ним домой. Мать слушала ее, спорила, а раз такого звону ей задала, что учительница полгода потом не показывалась.
Учительница мамке говорит:
— Вы слишком балуете сына!
Тогда мамка ей:
— Я-то балую! Парню сколько лет, а он еще магазинного пальта не носил, все в перешитках ходит, это я-то балую! («Точно!» — подумал Слава и запомнил.) Нам, уважаемая, не до баловства, наш отец не ворует. Вы лучше поглядите, чего у других есть. С нашего двора сколько ребят у вас учится?!
Учительница тихим голосом ей:
— Я не об этом говорю…
— А я об этом! Сначала надо поинтересоваться, в чем эти паразитские щенки ходют, а потом говорить — балуити!
Учительница прижала ладони к ушам и сказала сердито:
— Надо выбирать слова, нельзя при мальчике так грубо говорить.
Тогда мамка ей:
— Я не на базаре, шоб выбирать. Я у сибе дома...
Как раз после этих слов учительница выскочила и полгода не появлялась в Славкином доме. Бате записочки стала писать. А Слава не дурак— он эти записочки мамке, а мамка прямым сообщением — в помойку:
— А как жа, так к тибе и побежали!
С этих пор Славка почувствовал себя в постоянной вражде со всеми учителями. И хоть и знал, что мамка всегда стоит за спиной, жить с каждым днем становилось труднее.
Он все время был начеку: и в школе и в лагере — везде.
Когда появлялся новый товарищ, Слава прежде всего сравнивал его с собой, а потом или завидовал, или презирал — на другие чувства пока он не был способен, просто не умел к людям относиться иначе.
Вика перебросила волосы вперед и без жалости, как мокрую тряпку, долго выжимала их. Ложась, она расшвыряла мокрые жгуты по траве и затихла. Может быть, мечтала о чем-то не доступном никому из них? А может быть, сушила волосы, и только?
Улегся наконец и Слава и сразу оказался один. Размышлять он не умел и не любил. Его глазам хотелось видеть Вику, а вместо этого они уперлись в частокол травы. Сквозь него просвечивало озеро и видны были сосны на том берегу. Их умещалось очень много в узких просветах между стеблями — толстыми, как стволы, когда они торчат перед самым твоим носом.
Почему-то это нагоняло тоску.
Тоска увеличивалась и увеличивалась, и вдруг Слава понял, что очень хочет есть.
Как только он это осознал, все остальное сделалось неважным — ни мыслей никаких, ни чувств. Он приготовился долго так лежать, потому что на людях никогда не признается, что голоден. Быть голодным или чего-то не иметь — в Славкином доме считалось позором.
Неожиданно вопли Леньки взбудоражили всех.
— Клопы-ы!.. — ликующе кричал пацан. — У него клопы-ы!
И жизнь, которая остановилась, опять пошла.
Все вскочили. Леня сидел между вытянутых собачьих лап и копошился в шерсти у Марса на животе.
— Фмотрите, фмотрите, — нежно верещал пацан, — какие мааленькие черненькие клопы-ы...
Ребята столько сегодня хохотали, что уже от одного этого вполне можно было проголодаться. Гриша вдруг сделал стойку, прошелся на руках, встал и объявил:
— Слушайте, ангелы, неужели вы не хотите жрать?
— Я давно уже умираю с голоду, — сразу отозвался Володя.
Оттого что все поднялись, Марс, еще сонный, тоже встал, долго потягивался, но глаза уже были настороже — он хотел понять, что происходит.
— Я голодный, — заявил Леня таким тоном, как будто это была новость. Он стоял рядом с овчаркой, по-приятельски положив ей руку на плечо.
— Выходит, потопали домой? — спросил Гриша.
— Я не хочу домой, — сказал Павлик.
— А есть тебе не хочется?
— Не знаю, я могу обойтись.
Никто не заметил, как Вика надела сарафанчик. Она уже завязывала поясок, когда это обнаружилось.
— По-моему, нужно снарядить экспедицию…
— Пральна! — закричал Гриша. — Чего мы дома не видели…
— Я думаю, лучше тебе пойти, — сказал Костя сестре.
— А все потому, что ТЫ УПРЯМ, КАК МУЛ! Я же хотела взять бутерброды.
— Кто знал, что это так далеко!
— Все ясно, — сказал Гришка. — Вика берет на себя заботу о людях, а…
Все повернулись к Славе.
Гриша смотрел на него и уже издевательским тоном продолжал:
— Ты вообще как, намерен содержать свое животное? Собаки, между прочим, любят фуп.
— Это не твое дело.
— Ну, валяй, валяй, а мы посмотрим, как ты по такой жаре потащишь пропитание для своей лошади.
Славка понял вдруг, к чему все клонится, и, вместо того чтобы огрызнуться, пихнул Гришку в плечо и дружелюбно сказал:
— Без тебя обойдемся!
Неожиданно заволновался Володя. Он подошел к Вике, стал мяться, вздыхать, потом забормотал тихо:
— Честное слово, я бы с тобой пошел, понимаешь? Ну, чем хочешь поклянусь, что мне не лень, но… если бы ты зашла к нам и сказала моей маме, что… я жив. Нет! Если б ты сказала моей маме, что я нечаянно попал на экскурсию… Все равно не хватит еды, а моя мама знаешь сколько даст… Ну, пожалуйста, очень тебя прошу… Если я пойду, меня уже не отпустят, а так долго пропадать я тоже не могу, поняла?
— Где ты живешь?
— Улица Курсанта, шесть, это недалеко от вас.
— Хорошо, я пойду к твоей маме и скажу, что ты сопровождаешь иностранную делегацию по Карельскому перешейку…
— Нет, — сказал Гриша, уже растянувшийся в траве, — ты лучше скажи, что он залез на дерево и не может слезть, — этому она скорей поверит.
— Ребята, а может быть, нужно пацанов отвести домой? — серьезно спросил Костя.
— Я не хочу домой, — повторил Павлик.
Ленька насупился и сердито загудел:
— Моя мама умная… Я приду домой фам!..
После ухода Вики и Славы наступило унылое ожидание. На воду они уже смотреть не могли. Отдыхать тоже давно надоело, но главное — это червяк ожидания, который если уж забрался в человека, то кончено!
Не страдал, пожалуй, один Леня, потому что он ежесекундно жил, и это ему было бесконечно интересно.
Под вечер все на свете устает и жаждет отдыха. Небо — от солнца, деревья — от ветра, даже камень, взятый в руку, всей тяжестью своей говорит: положи меня на землю, я тоже хочу отдохнуть…
Павлик полулежал в тени, задумчиво подперев голову рукой, и смотрел на куст, который рос поблизости. В просветах между ветками озерная вода казалась намного ярче и темней, чем на всем остальном пространстве. Павлик все сравнивал и сравнивал и никак не мог понять — почему такая разница.
Вялым взглядом он проводил ребят, опять побежавших купаться, заметил, как смотрел на это Марс, поднявший голову из травы. Даже по затылку собаки было видно — она не одобряет их, как всякая уважающая себя собака, которая никогда не перекупается и не переест, потому что во всем, кроме любви к человеку, очень сильно развито у нее чувство меры..
Потом Павлик увидел совершенно голого Леньку, который, оказывается, в стороне сушил свои трусики, а теперь шел к Марсу, размахивая трусами и рубашкой. Зайдя собаке за спину, Леня бросил одежду на траву и удобно уселся, привалившись к собаке, как к диванному валику. Павлик наблюдал за всем этим с ироническим интересом — ни тяги к животным, ни зависти он не знал. Незаметно он уснул.
Лицо его было спокойно, как это озеро, умиротворенное безветрием. Он хорошо спал на подложенном под щеку локте, приученный засыпать тогда и там, где его застигнет сон:
…под шепот, под говор, под смех; в духоте, суете и табачном дыму ПРЕЛЕСТНЫХ ВЕЧЕРОВ бабушки Юлии. Был даже случай, когда он уснул на модельной туфельке одной девушки, которая с ногами забралась на диван, что категорически запрещалось Павлику.
Но в дни, когда любимый бабушкин ученик Вольдемар привозит магнитофонную пленку, Павлику никак не уснуть! Он превосходно переносит ультрасовременную музыку, уверенный, что она написана для детей.
А взрослые получают бездну удовольствия не столько от музыки, сколько от Павлика.
Вольдемар включает магнитофон, лента мягко шипит, не издавая пока никаких БОЖЕСТВЕННЫХ ЗВУКОВ, а глаза Павлика уже сверкают жадным блеском. И пожалуйста— бац! — разбивается оконное стекло, и в долгой загадочной тишине сыплются осколки, пока это дело не прекратит паровозный гудок, но, чтобы люди не оглохли, гудок перестает реветь, и кто-то вкрадчиво начинает стучаться в дверь, а в это время, правда еще далеко, запустили фрезерную пилу, и она врывается в комнату с таким сумасшедшим визгом, что девушкам приходится трогать волосяные башни на своих головах, — они прижимают ладони к ушам, и зря! Давно уже все кончилось, и лента издает и издает БЛАГОРОДНУЮ ТИШИНУ, но ее скоро портит плохо воспитанный человек, который в комнате чистит ботинки: шырк-шырк, черт знает сколько времени! Павлику даже мерещится запах ваксы, но он все готов вынести ради конца, когда после порядочного куска этой, как говорит его бабушка, благородной тишины на очень гулкой кухне обвалится гора кастрюль! Без вопля восторга этот заключительный аккорд Павлик слушать не в состоянии. А девушек просто жалко — они старятся от усилия хоть что-нибудь понять.
