Лев названивал мне целыми днями — благо я пьянствовала дома, взяв больничный. Откупоривая очередную бутылку, я смеялась от счастья, вновь чувствуя себя красивой, желанной, лениво отмахивающейся от телефонных звонков влюбленных мужчин, и по сто раз в день смотрелась в зеркало (стыдно вспомнить, я даже устраивала своего рода хмельные пантомимы). И вот через два дня Лев наконец сформулировал то, чего добивался от меня, — он пригласил меня в квартиру своих родителей на Пушкинской площади (проклятый Пушкин просто преследовал меня), как он выразился, «посмотреть закат».
Это было ужасно. Я чуть было не потеряла Льва навсегда.
С самого начала наше свидание было омрачено тем, что накануне мне приснился Дауд, и я проснулась в пьяных слезах, осознав вдруг, как скучаю по этой неверной сволочи. Я лежала в темноте и, дрожа, курила одну сигарету за другой, я тиранила свое сердце воспоминаниями о том, как мы чудесно жили с Даудом, как по вечерам валялись на диване и смотрели телик, ели сандвичи и запивали их виски со льдом, а потом шли в спальню и трахались. Черт возьми, я поняла, что о любом человеке можно вспомнить что-то хорошее, — в конечном счете с Даудом мне часто было весело, и, невзирая на то что он срал с открытой дверью и писал в раковину на кухне, я по-своему любила его. При том что я решительно не задавалась вопросом, какого, собственно, дьявола собираюсь сегодня на свидание со Львом, меня передергивало от мысли, что Дауд уже, возможно, забыл меня и трахает теперь какую-нибудь официантку с пережаренной перманентом башкой.
Душный московский закат, напоминающий о живодерне созвездий, и впрямь застал нас со Львом на узком балконе, где мы сидели, задрав ноги на ржавую решетку, и пили приторное вино, от которого зубы к вечеру стали флюоресцентно синими. Лев рассказывал о том, как шестнадцать лет назад вышел на этот балкон и увидел в соседнем окне голую женщину.
Квартира, в которую он меня привел, была пуста, и по известным признакам бедствия я заключила, что в ней был недавно закончен ремонт. Заваливающееся, как красномордая пьянь, солнце тускло отражалось в отциклеванном паркете, вместо светильников с потолка в комнатах свисали тревожащие воображение крюки, а туалет и ванная напоминали аналогичные места в баре средней руки, и зябко выпорхнувшая из-под крана рука сама искала электрическую сушилку. Лев объяснил мне, что его прославленный отец собирался сдать эту квартиру и именно для этого разорился на ремонт. Когда почти через год я поинтересовалась, удалось ли осуществить этот проект века, он ответил, что нет, но потенциальные жильцы вот-вот найдутся, из чего я делаю вывод, что этот пункт наблюдения за голыми женщинами пустует до сих пор.
Он встретил меня у памятника Пушкину, в белом костюме с лоснящимся задом и гнусного вида сандаликах. В руках Лев держал пакет с пигментирующим зубы вином и орешками.
— Ты прямо как Джавахарлал Неру, — грустно сказала я.
Лев водевильно расхохотался и повел меня на прогулку — он мотивировал это тем, что еще недостаточно стемнело и закат будет смотреться не слишком выгодно. Он взял меня под руку и, позванивая пакетом, мы влились в потную толпу людей, шедших куда-то и менявших направление без всякой видимой цели. Лев заявил, что если я хочу пить, то можно выпить пива в накрытом целлофаном от дождя «уличном кафе», из которого доносился гулкий рев и где кто-то, кого с улицы было не видно, бренчал на гитаре блатные песни. Я засомневалась в целесообразности этого поступка и предложила купить воды в «Макдоналдсе», но он надменно поджал губы и заявил, что в «Макдоналдс» никогда не заходит. Я так и не узнала, с чем это было связано — с утраченной любовью или воинствующим патриотизмом.
Мы пошли в кафе под целлофаном.
Вечером, когда закат являл себя во всей красе и было выпито немало вина, Лев рассказывал мне о своей службе в армии. Позже я поняла, что эти два года в армии, в то время, когда уже никто туда не шел («Девяносто третий год, — всегда подчеркивал он, — от нашего военкомата отправлялись только два человека!»), были для него своего рода оправданием всего дальнейшего бесцельного существования. О полупьяной, распадной службе на берегу Финского залива он говорил так, как, возможно, говорят об Афганистане или Второй мировой, — во всяком случае, этот малозанятный жизненный эпизод занимал в его сознании непозволительно много места. Свою службу в армии, ради которой Лев оставил институт и никогда больше в него не вернулся, он воспринимал как некий подвиг, акт самодовлеющего героизма, выделявший его из общей массы прозябающих в ничтожестве русских людей.
В действительности же он оказался в армии по причине того, что был бездарен и ненормально ленив для учебы в вузе, и, прямо заявляя о том, что отец выхлопотал для него местечко в пограничных войсках, похоже, никогда всерьез не задумывался, почему ему было там так привольно. Сейчас мне уже трудно припомнить многочисленные фантастические истории, касавшиеся отрезка времени от призыва до демобилизации, да и скорее всего это просто не нужно, если учитывать, что больше половины того, что говорил Лев, оказывалось враньем. В память мне врезалась только декадентская история в духе позднего Бунюэля, в которой Лев повествовал о том, как под конвоем (?) ехал на электричке в какую-то другую часть и повстречал тринадцатилетнюю девочку, которая, не раздумывая, дала ему в тамбуре. Об этой девочке, чей образ явно был порожден фантазией свидригайловского типа, он говорил, заламывая руки и как бы коря себя за непозволительную слабость, которую перед ней явил, — полагаю, в его представлении, эта галиматья добавляла образу демонизма.
Он взял меня за руку и сказал:
— Как странно, что мы познакомились только два дня назад, а сегодня сидим рядом, на этом балконе, и мне кажется, что мы знакомы уже много лет.
— Синдром «Темных аллей», — ответила я с усмешкой, — навязчивое дежа-вю.
— Я не читал… — вздохнул Лев.
У него был довольно странный, я бы сказала, подростковый способ заинтересовать собой женщину. Сжимая мою руку в поте своей ладони, он до одурения говорил о каких-то других девках, которые безумно его любили и от этой безысходной любви даже стремились разрушить его семейное счастье. В сущности, все достижения его тридцатилетнего социального пути были крайне сомнительны, если не сказать ничтожны, и поэтому он был вынужден постоянно художественно переосмысливать свои краткосрочные романы с продавщицами открыток и официантками в домах отдыха.
— Совсем недавно я расстался с девушкой, которая доставила мне массу сложностей, — таинственно произнес Лев. — Ее тоже звали Лиза. Мы познакомились на радио, — с радио тоже была связана целая сага, не уступающая, а в чем-то и превосходящая милитаристскую эпопею Финского залива, — ей было семнадцать лет, и я просто играл с ней. Мой друг был в нее влюблен, и он даже хотел на ней жениться, но я сказал: «Можешь это сделать, но она все равно будет моей любовницей!» Это тянулось целый год, и в какой-то момент я понял, что и сам полюбил ее, но с ней было очень тяжело, она все время требовала внимания, а потом она пришла к моей жене, когда меня не было в городе…
Сказав все это, он притянул меня к себе и поцеловал. Целовался он ужасно — складывая язык трубочкой и сжимая губы. Мы повалились на пол, и Лев, сопя и пыхтя, достал из заднего кармана брюк самые дешевые презервативы, из тех, что продаются в аптеках, слепленные в перепончатые хвосты. За стеной захохотала какая-то женщина, а он шепотом поинтересовался, сколько стоит на такси отсюда до моего дома. Я брезгливо ответила, что у меня есть деньги, но он все же сунул мне в кулак сто рублей, и все время, пока мы корчились на недавно отциклеванном полу, а я изображала страсть, эти деньги были у меня в руке, потому что я не знала, куда их можно положить, не оскорбив его.
Мы трахались в миссионерской позиции (за всю свою бурную половую жизнь Лев смог освоить только ее и позу «раком»), на скользком паркетном полу, и как бы пьяна я ни была, я была вынуждена признаться себе в том, что член у Льва тощий и короткий, как дистрофический карлик, и что я никогда не кончу. При этом мне очень хотелось получить удовольствие, ведь я не спала ни с кем почти полгода, и, закрыв глаза, я представила себе, что ебусь с Даудом. Перед моим внутренним взором, как форпост-призрак, возник его огромный обрезанный член, я приложила титанические психические усилия, чтобы вспомнить, что чувствовала, когда он вылизывал языком все мое тело, и…
Хуже всего было то, что я довольно внятно простонала: «Даудик…»
— Что? — спросил Лев.
— А что? — Я сделала вид, что получила космический оргазм и сейчас просто не понимаю, где нахожусь.
— Ты произнесла какое-то жуткое восточное имя, — настаивал Лев. — Даудий?.. Или как? Я не расслышал.
