— Наташа! — вскрикнул я.
Танцовщицы кинулись в зал. Люди расступались, освобождая дорогу для танца. Тут и там щелкали фотоаппараты газетчиков.
Все перестало существовать для меня. Осталась одна Наташа. Она двигалась, как огромная золотая кошка, легкая и каждый миг готовая к прыжку. Обильный макияж пытался спрятать Наташу от меня. Его сделали с расчетом, чтобы танцовщицы выглядели на одно лицо. Как близнецы или куклы.
Появилось странное чувство. Как будто этот танец о моем будущем. Он намекал, что жизнь — это лица, лица, лица, бесконечная пляска масок, среди которых затерялось одно лицо, главное. Оно предназначено только тебе, независимо от глобального потепления и отношений сербов с хорватами, от того, упадет когда-нибудь Пизанская башня, и одолеет ли человечество СПИД… Предназначено как величайшее благо и величайшая кара. Оно всегда где-то поблизости, это родное лицо, вне зависимости, хочешь ты или нет, и есть ли силы признаться, что без него уже не можешь… Чем быстрее признаешься, тем в меньшей степени успеешь свихнуться.
Наташа собрала волосы и снова стала как все. Девушки двигались так стремительно, что я то и дело терял Наташу. И находил, только уже не был уверен, что это она. Как будто со мной играли в наперстки моим будущим. Выиграть было нельзя.
— Что ты делаешь? — крикнул я. — Ты себе здесь все испортишь!
В Турции было так: если ты манекенщица, лучше не участвовать в эротических шоу. Могут перестать давать работу и даже выгнать из агентства, если агентство престижное. Наташа это знала.
Тем временем танцовщицы уже двигались перед стойкой.
Мужчины ревели, как будто им только-только объяснили, зачем они нужны, а потом сразу же оскопили. Женщины снисходительно посматривали на них и делали вид, что тридцать минут назад сами танцевали что-то подобное, только в сто раз лучше.
Вдруг одна из девушек легко вспорхнула на стойку, схватила меня за фартук, сильным движением притянула.
— Наташа, — пробормотал я. — Что ты делаешь?
Она не выпускала. В этом неистовом жесте бушевали и ненависть за предательство, и страстное желание быть с мужчиной, и готовность все забыть…
Краем глаза заметил, что один фотограф пристроился и навел фотоаппарат. Рванулся к нему и оттолкнул. Желая удержаться, он схватился за мой фартук. Не успел я и глазом моргнуть, как он уже щелкал, щелкал, щелкал.
Наташа позировала верхом на стойке. Она откинулась на руки, бесстыдно повернулась голым торсом к камере и смеялась. Она была пьяна.
Я кинулся к фотографу. Он отскочил и умудрился запечатлеть мой выпад. Тогда, ослепленный в прямом и переносном смысле, ударил его в лицо. Камера грохнулась на пол. Прежде чем кто-либо успел сообразить, я схватил ее, вырвал пленку и швырнул о стену. Фотограф заорал, бросился на меня, но я ударил его снова.
Люди стояли плотным кольцом. Никто не собирался вмешиваться. Я не удивился, если бы они расторопно подставили стулья и расселись, чтобы не мешать смотреть тем, кто сзади.
Вспышки не прекращались. Фотографы продолжали работать. Как будто драка была частью танца. Это окончательно взбесило.
Я стал кидаться на вспышки.
Бык в кольце арены.
В корриде, где убивают, не позволяя умереть.
Удар сзади бросил не пол.
Второй, третий…
Били ногами.
Сгруппировался.
Когда удары прекратились, попытался встать.
Охранник Хасан снова ударил.
Дубинкой в висок…
13
Меня учили, что физическая боль помогает справиться с моральными страданиями. Может и помогает, но не мне.
Лежал на кушетке в холле у Ламьи и страдал от вины. Казалось, в мире нет человека, перед которым я не был виноват… В такой ситуации либо переделаться в женщину и отдаться в сексуальное рабство самому невежественному и кровожадному африканскому племени, либо застрелиться…
Внезапная мысль поразила. Если они станут рыться в вещах и найдут пистолет, мне крышка.
— Где мои вещи? — спросил, превозмогая разрывающую голову боль.
— В прихожей, — сказала Ламья. — Их вышвырнули вместе с тобой. Твое счастье, что обошлось без полиции.
Принес чемодан.
— Мне надо побыть одному.
Ламья пожала плечами и вышла из комнаты.
Достал из штанов ключ и отпер замок. Я никогда не оставлял чемодан не запертым. Даже во времена совместной жизни с Наташей.
Немного одежды, туалетные принадлежности, несколько дорогих сердцу вещей: конверт с детскими фотографиями, потертый дневник, сборник стихов Константина Симонова, любимого поэта отца. Сухой лист подорожника между страниц с его могилы. Это талисман. Я повсюду возил его, еще с Афгана.
Пистолет оказался на месте. Холодный темный ствол было приятно прижимать к раскаленному лбу. Проверил предохранитель и положил пистолет обратно. Достал чистую рубашку и белье, запер чемодан.
Ламья принесла поднос с чашкой горячего куриного бульона, пирожками и белым сыром.
— Поешь, — сказала она. — И все пройдет. Тебя осмотрел врач. Легкое сотрясение мозга.
— Где Наташа?
— Дениз увез. Она была очень пьяна. Лезла драться с Хасаном, грозила взорвать за тебя Мимозу. По вашей милости мою программу, закрыли.
— Куда увез?
— Не знаю.
Позвонил Жале домой. Никто не ответил. Тогда позвонил Денизу, но телефон был отключен.
В агентстве трубку сняла Шермин.
— Дениза нет и не будет. Сегодня ночью он устраивает традиционный праздник — Ночь Любви. Заказан катер…
— Все же я еще позвоню.
— Позвони, Дениз всегда рад тебе. Ты же знаешь, он тебя любит…
— Поешь, пожалуйста, — попросила Ламья.
— Скажи, только честно, зачем тебе понадобилось втягивать во все это дерьмо Наташу?
— Тебе не понравился номер?
— Отвечай.
Ламья подошла к окну. Ее темный силуэт едва вырисовывался на сером фоне погасшего неба.
— Не знаю, — наконец сказала она.
— Это не ответ.
— Честно, не знаю. Когда ты ушел, я подумала, жизнь кончилась. Да, Никита, я такая дура!
Села в машину, поехала на море, на мое любимое место. Мы гуляли там с тобой…
Мне было одиноко! Хоть вешайся. Еще этот маяк. И корабль на горизонте…
Ничего не изменилось. Как будто прошло лишь мгновение! Одно мгновение, за которое мы прожили целую жизнь. И эта жизнь отняла тебя у меня. Но ведь ты не исчез. Где-то ходил в это время, разговаривал, на кого-то обращал внимание, о ком-то думал…
Я захотела увидеть Наташу. Меня потянуло к ней, как к тебе, как к части тебя. Или, наоборот, как будто это я была частью тебя…
Мне кажется, я потеряла себя. Что смотришь? Жалеешь? Не надо.
Иногда я счастлива, как тебе и не снилось. Так бывало и раньше. Очень часто. Приходила в восторг от своего тела, от того, как оно чувствует. Но с появлением тебя что-то сломалось. Поначалу считала, во всем виновата Наташа. Ты слишком привязан к ней, чтобы целиком принадлежать мне. Потом поняла — дело не в тебе.
С тобой я стала другой. Мне стало хотеться быть сильной. Не смотри так. Ты хороший, мне было очень хорошо с тобой! Просто однажды позавидовала тебе. Вдруг подумала, это счастье — обладать женщиной. У меня никогда такого не было. Вот и потянуло к Наташе.
Я люблю тебя. Но ты не свободен. Не от Наташи. От самого себя. А я свободна. И мне нужен такой же свободный человек. Чтобы он был мужчиной только, когда я этого хочу. А если мне нужна женщина, чтобы он был со мной женщиной.
Если бы ты мог понять!
И измениться…
Я протянул руку и нащупал выключатель. В комнате стало светло.
В темноте разговаривать легче. Но опаснее.
— Послушай, — сказал я. — Можешь оказать мне еще одну услугу? Отвези к Денизу. Наташа там, я чувствую.
— Тебе надо лежать. Так сказал врач. После сотрясения, и с таким лицом.
— Ты же не станешь возить меня головой по лестницам и заставлять целовать ступени. Поехали, милая, поехали!
Мы напрасно потратили время. В квартире Дениза никого не было.
— Уплыли, — сказал портье. — Час назад.
Вернулись домой.
Ламья постелила мне в холле. Принял душ, лег и погасил свет.
Заснуть не удавалось.
Где-то капала вода.
Тяжелые капли гулко ударялись о беспокойную, сотрясающую весь дом поверхность.
Возможно, это были мои собственные барабанные перепонки.
Время, подумал я.
Когда люди засыпают, то превращаются в животных и птиц, в рыб и деревья, в небо, море и землю.
В себя, растущих или, умирающих.
В других людей.
Это их Время.
Когда хорошие и дурные сны клубятся над городом, перемешиваясь в облаках тумана и тепла, становится слышно, как Время ходит по комнатам и смотрит на тебя из темноты…
Ламья сходила на кухню и завернула кран.
Время исчезло.
