Я люблю Женщину во всех проявлениях, хотя сам я и не красавец, как, например, Дулов, хотя в то же время весьма и весьма недурен. Женщина — это пиздец, что такое! Это даже более круто, чем институт семьи и брака, каковой, в свою очередь, является безусловно лучшем изобретением в истории европейского человечества, о чем я уже докладывал вам. Я люблю в этих зверьках все и смертельно боюсь их, потому что перед ними я всегда безоружен, даже если им и кажется, что я давлю на них.
Ну а кроме того, поскольку Сергей Гурьев, редактор журнала «Pinoller», бывший соредактор журнала «Контркультура», а ныне, как я понимаю, продюссер газетки «Московский бит», прослушав нашу «первую симфонию», сказал, что музыка очень классная и оченно некоммерческая, но что, вот, было бы ещё клево, если бы был женский вокал, и я, кстати, хорошо понимаю, откуда у него это идет, любовь к женскому вокалу, то я вполне искренне, представляя наше общее на тот момент оркестровое мнение, сказал, что это все, смотря с каких точек зрения, потому что, если заниматься именно искусством, то женский вокал недопустим, ибо уже одно это — попса, за счет увода слушательского восприятия из эстетической плоскости во всякие побочные имиджевые и околочувственные сферы. Поэтому-то, по прошествии времени, я и стал думать, что если уж кому-то и петь что бы то ни было, так именно милым девушкам. Мировосприятие, блядь, евроремонта потребовало, если можно так выразиться.
Мои вчерашние, блядь, хуестрадания по имярекову душу даром нет, не прошли. В ночь на первое сентября сего года, каковое явилось первым, когда я даже и не вспомнил, что хорошо бы по своему обыкновению заявиться на утреннюю «линейку» в свою бывшую школу, приснился мне следующий сон.
Оказался я почему-то в одной неизвестной мне комнате с Имярек и ещё какой-то прикольной, но неинтересующей меня бабой. Две постели там были. На одной никого неинтересующий (и Имярек тоже) я лежал, чтоб вот-вот ко сну отойти, а на другой любимая моя с этой незнакомой мне девкой. Разделись они обе и стали трогательно-трогательно ласкаться на соседней кровати. Обеим горестно, и каждая переживает, блядь, катарсис по поводу того, что жизнь — говно, и только они друг с дружкой-подружкой друг у друга есть. И обнимаются, перекатываются в этих, блядь, накрахмаленных, по-видимому, казенных-таки простынях. Целуют, гладят, нежат друг друга. А я просто, как сосед, как обстоятельство, на которое не в силах они, типа, обращать свои внимания, лежу на соседней постели и должен вот-вот ко сну отойти. И так не нужен я своей былой Имярек, что просто, чувствую, что сейчас перевернусь, как воспитанный человек, чтоб девушек не смущать своим взглядом, на другой бок и расплачусь там в полном слишком человечкином, блядь, бессилии. А Имярек, возлюбленная моя, с краю лежит, и вот поворачивается, в процессе любовной игры, ко мне жопой, что на самом деле означает, что она к подружке своей лицом повернулась. А на жопе у любимой моей некрасивый, самый что ни на есть тривиальный синяк, и талия сзади натерта немецкими джинсами. А я, хоть и, как оказывается, совершенно их ничем не смущаю, ибо глубоко до пизды им моё никчемное существованье, все-таки не могу не отвернуться и не расплакаться от того, что мне все ещё смертельно хочется эту дурочку в животик поцеловать…
Я впервые охуел от женского творчества благодаря Добриденке. Она ещё в девяносто третьем как-то, когда я был у нее в гостях, поставила мне Жанну Агузарову. К самому факту того, что она собирается мне ее поставить, я, блядь, авангардист, сначала отнесся скептически. Однако домой я уже ехал с заветной кассетой, которую я у Добридня стрельнул.
Это ведь не передашь вам, авангардистам, или просто самоуверенным живым людям, словами. Пиздец, что делалось со мной, когда я слушал, как она, глубоко безумная баба, поет «мне хорошо рядом с тобой». Когда ты это слышишь, ты как будто перестаешь существовать. То есть, просто нет никакого тебя, кроме того, который слушает эту песню и понимает, что всё в этом мире хуйня, кроме того, что ей, Агузаркиной, сейчас просто с кем-то очень хорошо. Это не мишура мыслительная, а чувство! Вы это поймите!
А «Высоко… Далеко…..Если бы знать, кому легко!» Да, блядь, ни на каком филфаке ни с чем более классным не сталкивался! Это вам не Данте Алигьери, блядь! Это Женщина Настоящая! А о музыке я уж и не говорю. И мне по хую, и мне же до пизды, что с точки зрения некоторых моих не-друзей хуево записано и саражированно. Это гениально, блядь, потому что есть люди, которые птички, а есть «рогаточники». И если, блядь, птичка неправильную с точки зрения «рогаточника» аранжировку сделает, то она все равно птичкой останется, а «рогаточник» — он, как бы ни изъебнулся во всеоружии знаний, все равно навек хуйней останется! Это нам всем от Папы дается — кому птичкой быть, а кому хуйней, и ни одно другого не круче. Печально только, что птички к этому убеждёнию приходят быстрее, чем «рогаточники».
А потом мне Добриденка со временем «Колибри» принесла, которые потом стали какую-то полную хуйню делать, кроме Лены Юдановой, которая тоже под воздействием своего бабского коллектива с неправильными аранжировщиками работает. Лучше б меня позвали или Ваню Марковского. Все было бы круто и трогательно.
И вот я, конечно, тоже охуел от этих девчонок. Они так неповторимо и искренне фальшивили, такие пели смешные и амбивалентные, опять же, стишки собственного сочинения на собственные мелодийки, что я в этих девочек просто влюбился, хотя понимал, что Питер — город стремный, и девочки, конечно, могли бы быть ещё милее, когда бы то-то и то-то. Но мне они дико понравились. Тем, что им до пизды все, и они делают скандально и трогательно то, что им птичкина душа их диктует, не задумываясь о референтных группах и плюя на глупых филологов и так называемых профессиональных музыкантов, хотя, конечно, когда люди чего-то умеют в довесок к данной Господом «птичечности» — это только пиздато и здорово!..
Потом, уже совсем недавно по отношению к дням сегодняшним, неинтересным и взрослым, так же я охуел от Susanne Vega, потрясающей совершенно девочки правильного «за тридцать» возраста, сочиняющей потрясающие по силе песенки, где не какая-нибудь там омерзительная гориллообазная мужчина, но именно BOY become the pictures, и все тот же именно мальчик just a poster, и вот она удивительная девочка Сьюзан Вегочка смотрит, как мне перевела Катя Жилкина, на эту картинку и видит разницу, между тем, кем был этот мальчик, навсегда оставшийся таким прежним на фотографии, и чего стало с ними, несчастными человеческими ничтожествами теперь, и ей, девочке-вегочке, не больно от этого. Но не больно только потому, что как и моя глупая Имярек, выебана она сучьей бесчеловечной жизнью и не осталось у нее сил для настоящей печали. И об этом и рассказывает уже не текст, а музыка, простая, как три копейки и как, скажем, Иоганн Себастьян.
А про Bjork я уж и что сказать не знаю! Быть может, именно ее безумное «Human behaviour» со своей равной обращенностью и к современной академической музыке и к попсе, впервые по-серьезному навело меня на мысль, что попса и не-попса, элитарная культура и массовая — вещи суть однохуйственные в этой мудацкой человечкиной жизни. И вообще, как вы понимаете, из всего вышеизложенного, я, в отличие от моего любимого Горького, всем хорошим в себе обязан не книгам, а Женщинам, которые всегда помогали и помогают мне в эти книги (в широком смысле книги, разумеется) врубаться так, как надлежит ебаным птицам-мальчикам.
Там, у Bjork в ее супер-хите, блядь, такое же ритмическое движение с литаврами и маленьким барабаном, как и у Шостика в его «эпизоде нашествия», как и в Морисовом «Болеро». Это, блядь, не иначе как по жизни моя Волна! Мне, высуну я вам ахиллесову пятку, все, что хочешь можно впарить, если на этой волне действовать.
И, конечно, вся эта моя внезапно охватившая, хотя и давно уже понемногу растущая во мне жажда женского творчества во многом подпитывалась моей безысходной мудацкой любовию к Имярек.
В декабре девяносто пятого года я полагал, что полагать имею все основания, что Имярек моя подумала-подумала, да и решила, что у нас нет перспектив, хотя как она со своем некрофилистким по Фромму складом характера умудряется всегда думать о бытовых перспективах, мне неясно. Не скажу, что меня это ударило в самое сердце, хотя конечно ударило. Ведь несмотря на то, что я всегда подсознательно жду от жизни какой-нибудь подлянки и тем нетерпеливее жду, чем более счастлив в меру своих возможностей, когда эта Подлянка грубо врывается в мою жизнь — оное предполагаемое заране вторжение всегда оказывается для меня, да и для всех нас, почему-то большой неожиданностью.
И потому-то мне и столь резанули по сердцу новые песни девочек-птичек из «Колибри». Да и как я в тогдашней своей ситуации мог равнодушным остаться к тому, что, мол:
