57. Пришелец с Альфы Центавры.
– Сотрясайтесь и заземляйтесь, – приказал человечек с прорезями вместо глаз, носа и рта.
– Снова прыгать, – усмехнулся Федот.
– Прыгай, не сахарный!
– Сперва накорми, а потом властвуй!
– Ешь, – сказал человечек и протянул Федоту рогалик.
– Вы ничего не чувствуете? – спросил человечек.
– Когда я кушаю, я никого не слушаю, – ответил Федот, уминая за обе щеки хлебобулочный продукт.
Было необыкновенно тепло и тихо, во тьме поблескивали клейкие листочки.
– Душно мне на вашей земле, – сказал человечек с нечеловеческой тоской. – Жлобы вы все.
– А вы?
– Мы еще хуже, мы механизмы. У вас тут, например, все плохое, а у нас – никакое. Одна технологическая жидкость.
– Не свисти, – сказал Федот, – ты-то не механизм.
– Я? – Человечек протянул Федоту руку, и его обдало холодом, какой бывает, когда лизнешь языком железо. – Веришь теперь? Это я у вас тут чуток очеловечился.
– Издалека сам? – перебил его Федот, поскольку слушать о человеческих свойствах ему было скучно.
– С Альфы Центавры.
– Так значит, есть у вас там жизнь?
– Разве это жизнь? – захныкал человечек. – Металлическое прозябанье.
– Может оно и к лучшему. А у нас тут – мертвые души.
– Эрлом! – раздался противный скрежет под ногами.
– Отзывают, – сказал человечек и штопором ввинтился в землю.
58. Хоть бы лампочки в фонари ввинтили!
– Какие тебе лампочки, – ответил Федоту прохожий, – ты что, не знаешь, у нас в столице проводится месячник по экономии электроэнергии.
– Тимофей, ты, что ли? Тебя выпустили?
– Никакой я не Тимофей и ниоткуда меня не выпускали.
– Ладно, Белозеров, я и так ничего не понимаю, хоть ты-то мне голову не морочь.
– Не буду, – согласился Тимофей. – Пока ты там прохлаждался, я полностью сбился с пути. С этим месячником, так его перетак, железной дороги не найти. Я уж и ухо к земле прикладывал – никакого ответа. Дурак еще какой-то прицепился: то заземляйся ему, то сотрясайся. А я – человек старый, мне бы лечь на рельсы и помереть. Клячкин-то на свободе или в застенках? – спросил он. – Он ведь обещался взять меня в Израиль, на войну.
– Видишь надпись «Теплый Стан»? – указал Федот Тимофею на большой щит вдалеке. – Пошли, у меня там друзья живут.
59. Полина в истерике.
– Федотик, проходи, раздевайся, – улыбнулась Полина и помогла Тимофею снять пальто. – Мы тут как раз Кирилла пропиваем.
– Защитился? – спросил Федот, и ему показалось, что все это уже было.
– Читай, читай скорее, – подпихивала Полина новых гостей к тесному столу.
Федот вынул письмо из-за пазухи: «Начну с пролога: ты ведь сам должен знать и отлично понимаешь, что, выйдя после десятилетнего пребывания, где тишина и день на день похож, и когда попадаешь в большой город, то немножко не так нормально мысль и мозг работают. Какая-то травма, и мозг немножко не такой гибкий, как был раньше, а в грубых словах – немножко ненормальный человек – тихо помешанный, и боится всего на свете».
– Маша-а! – закричал Тимофей и повалился наземь.
– Я здесь, – сказала Маша и склонилась над Тимофеем. – Ты мой навсегда.
– А я, а меня куда же? – спросил Федот.
– Третий лишний, – ответила Маша и, взвалив Тимофея на плечи, вышла в окно.
– Чтоб ноги твоей в моем доме больше не было, – сказала Полина, не подымая головы от подушки, – клоун, пройдоха, фигляр! Все вы одним миром мазаны! Уходи отсюда, да поскорей, – закричала Полина, и Федот ушел.
«Если она жила на поселении и болела, то либо умерла, либо где-то есть», – думал Федот в лифте.
60. Государство Блаженных Душ. Белое марево опустилось на город, как языком слизало близлежащие дома, пост ГАИ и цветные щиты на развилке.
– Телепунчик ты мой!
– Славная ты моя, невозможно сю-сю-ююмпатичная, – заикался Федот от волнения.
Огромный белый шатер накрыл безбрежное пространство дня, края его вихрились облаками.
– Это вот наш сплошняк, из красного дерева, – сказала Маша, – Красота! Пойдем посмотришь, – позвала его Маша, входя в стену.
Федот пройти не смог.
– Не пускает меня что-то, Маша! – сказал Федот.
– Эрлом! Пробей его сюда! – велела Маша, и Федот увидел знакомого человечка с прорезями вместо глаз, носа и рта.
– Боюсь, от шефа влетит, – проскрежетал Эрлом, и все-таки пошел на риск.
Послышалось странное шуршание, словно под куполом сминали газету, и странный народ стал просачиваться сквозь блестящую поверхность.
– Я – Дон Кихот КПСС, – представилась Федоту дама в черном костюме, облепленном значками.
– Не выступай, – оборвала ее Маша.
– Я боролась, борюсь и буду бороться за чистоту идеалов.
– Наша жизнь хороша лишь снаружи, – попытался урезонить ее Федот, но дама была не из тех, кого можно урезонить.
– Передайте соратникам, что ХVIII съезд комсомола прошел у нас без торжественного заседания.
– Передам, передам, – заверил ее Федот и отвел Машу в сторону.
– Если это государство Блаженных Душ, то, боже правый, куда нам, смертным, деваться?
– И на солнце есть пятна, – сказала Маша. – А мы тут всей шарашкой комедию «Зияющие высоты» поставили. Смеемся!
– Проехала ты мне Маша, по сердцу и оставила в нем глубокую вдавлину. А сердце старое – не отпружинит обратно. Я только с тобой целый, а без тебя словно на кусочки крошеный.
– Кристальненький! – преградила ему дорогу Клотильда.
– А вы-то как здесь? – удивился Федот.
– Лечусь от инфаркта, – сказала она, въезжая подбородком в нижнюю губу. – Эту Донкихотиху надо прирезать вот этим ножом!
– Свидание окончено, – проскрежетал Эрлом, и Федот трижды поцеловал Машу в обветренные щеки.
61. Выпьем за Федота Федотовича Глушкова.
– Христос воскрес, воистину воскрес! – брат Серафим осенил Федота крестом.
– Привет, привет, – хриплым простуженным голосом поприветствовал Федота Аркаша Штейн. – Мы только что с крестного хода и голодные!
Федот сел рядом с Серафимом, и опальный бард ударил по струнам в воцарившейся тишине.
– «Жизнь, хоровод ролей, – пел бард свою новую песню, – кончилась роль, погашен свет, да стало ли веселей?»
Брат Серафим разлил водку, Федот опрокинул стакан и закусил пирожком с консервированной вишней.
– Друзья! – сказал он, когда бард смолк. – Я, если можно так выразиться, попал с корабля на бал. Сегодня, в ночь тринадцатой луны, стены раздвинулись, и я стал свободен.
– За такое дело по второй, – сказал недобитый белогвардеец и поправил бабочку. – Господа! Выпьем за Федота Федотовича Глушкова, который, вопреки творящемуся бесчинству, обрел свободу! Ибо чем больше нас давят, тем сильнее становится противостояние злу. За свободу, за добро, за сострадание! Виват Федоту Федотовичу!
– Мы собрались в прекрасную ночь, – подхватил Федот, – ночь блаженных душ, не ведающих цели. До сегодняшней ночи я жил, поделив свою жизнь куриными перегородками на закутки: вот тут лагерь, вот тут – парочка воспоминаний, вот тут – Ника Самофракийская… И вот вошла она, альфа и омега моей жизни, и я весь целый, а это так странно… Я свободен, я задыхаюсь от свободы!
– Христос воскресе из мертвых, – перекрестились Серафим и его братья.
– Старик! Кого я вижу! – кивнув гостям, Клячкин бросился к Федоту и стиснул его в объятиях. – О нашем деле ни слова, – шепнул он Федоту на ухо. – Я это в эфир не пустил, так что пока помалкивай!
– Визу получил? – спросил Федот, и Клячкин кивнул.
– Еду, братцы, еду, еду, братцы, жить, эх да на чужбине серым волком выть, – пропел он под гитару. – Пока в самолет не сяду – ни грамма в рот не возьму.
– Тогда стриги меня, напоследок! – Ундина подала Клячкину ножницы. – Петька Бамль – как постриг, так и уехал! Головная боль, бесконечная головная боль!
– Ундина, – Аркадий взял из ее рук рюмку, – зачем ты напиваешься?
– А ты вывези меня, – сказала Ундина, – пить брошу. Мальчики, освободите помещение, мы здесь стричься будем.
62. Наш праздник продолжается! Известный литературовед, безногий старик с худым землистым лицом, лежал на софе в смежной комнате. Вокруг него и собралась теперь вся компания.
– Человек – это герой авантюрного романа, за ним закреплена роль, и он ее исполняет.
– Вы ставите человека в положение лицедея. Это ошибка. Играют, а не живут, только люди духовно ущербные, – подал голос из кресла-качалки брат Серафим.
– За Россию нашу, матушку-страдалицу, – пробормотал недобитый белогвардеец в пышные усы. – За Государя Императора!
– Наш праздник продолжается! – поддержал трезвый Клячкин. – Мы покажем Западу, чего мы стоим! Запад в тупике. В стране д’Артаньяна коммунисты получили сорок девять процентов голосов. Это после нашего кровавого опыта, после Архипелага! Еще Бисмарк сказал, что только дураки учатся на собственных ошибках. Бисмарка забыли, а этому кретину Марше в рот смотрят.
