— Может быть, молодой человек, вы опишете нам этот запах поточнее. С моим носом беда — сморкаюсь, то есть насморк.
— Запахи очень трудно описать. Но этот воск пахнет совсем не так, как вы — я сужу по выражению вашего лица — вероятно, думаете. Не тот запах…
— И о каком же запахе я как раз думаю? — поинтересовался он.
— По-моему, товарищ сотрудник безопасности сейчас думает… о фекалиях?
(Похоже, он не понял иностранного слова.)
— Ну, о запахе дерьма… — уточнил я.
Мне самому было неловко произносить это слово… Товарищ подполковник побагровел. Он раздувался и раздувался. Я испугался, что со мной произойдет нечто ужасное. Но нет — мой собеседник расхохотался. Прямо-таки до колик в животе. А живота у него хватало.
— Ну, что за чертов парень… — заходился товарищ подполковник. Его смех, приободривший меня, всем находившимся в комнате вовсе не казался приятным.
— Значит, если вы захотите где-нибудь выставить свои скульптуры, то снабдите их табличками: "Несъедобно, солено-вонючий Сталин!" — Человек, которому принадлежали эти слова, был худой, саркастически настроенный носитель белого халата.
— На выставках мне встречались таблички: "Экспонаты руками не трогать!". Обычно этого было достаточно, — возразил я.
Тогда этот худосочный, злой человек стукнул кулаком по столу и заорал, чтобы я лучше честно признался, что изготавливаю изображения наших политработников, вождей нашего государства из марципана именно затем и только затем, чтобы вместе с другими врагами народа, своими друзьями и соучастниками, с издевкой наблюдать, как нашим вождям откусывают головы.
Я уже довольно долго сдерживался; я же знаю, что задача людей, работающих в этом доме, в меру подозревать допрашиваемых и тщательно их проверять. Для того и создан Комитет государственной безопасности, чтобы все могли себя чувствовать вне опасности… И я знаю, уже давно, что психиатры в каждом человеке усматривают какие-нибудь душевные вывихи. Но последний монолог обладателя белого халата с желчным лицом все-таки оскорбил меня не на шутку. Я уже не мог спокойно сидеть на стуле, я встал, выпрямился, и, качаясь как маятник, — я же был худощавым парнем — спросил у этого чересчур уж недоверчивого защитника народной власти и правильного мировоззрения прямо и без всякой дрожи в голосе:
— Уважаемый сотрудник безопасности, специализирующийся на медицине! Позвольте вас спросить, что если бы вы не знали наверняка, что статуэтки Владимира Ильича Ленина и вашего великого предшественника Феликса Эдмундовича Дзержинского действительно из гипса, вы бы их немедленно съели?! Проглотили бы?! Вождей и учителей? Прямо как какой-нибудь каннибал?!.. А если вы, товарищ в белом халате, так не поступаете, то с какой стати вы считаете, что другие поступают? Вы ошибаетесь — настоящие честные граждане государства уже инстинктивно уважают политических гениев!
— В камеру! — рявкнул он мне.
О-о, какое напряжение вибрировало в этой комнате с блеклыми зелеными обоями.
— Ну, пусть этот паренек еще побудет здесь, — успокаивающе сказал белому халату дружественный мне подполковник. — Нам же очень интересно узнать, где он взял инструменты для своей работы. И откуда в его головку пришли такие смешные мысли. Может, кто-то их туда вложил?
Затем он обратился ко мне:
— Ну, молодой человек, не хотели бы вы нам рассказать, где вы взяли инструменты для своей деятельности. И все эти навыки, где-то вы должны же были научиться всему, что умеете. Или как? Ну, кто же эти люди, которые вас обучали?
В голове у меня проносились самые противоречивые мысли. И отчего-то — нет, не столько из опасения, что данные о моем происхождении и жизни уже все равно собраны (что было бы вполне естественно) — нет, по какой-то иной, даже самому мне не понятной причине мне захотелось рассказать всю правду. Просто так уйти из этого дома — это меня бы не порадовало, во мне осталось бы чувство пустоты, ощущение чего-то недоделанного.
И я рассказал этим людям свою историю. Рассказал об усыновлении, и о Штуде, и даже о том, что последние пожелали, чтобы я научился пользоваться их наследством.
Выяснилось, что о Штуде они ничегошеньки не знали. Естественно, они поинтересовались, где сейчас живет мой настоящий отец. Я с радостью отметил, что, как только речь зашла о бежавших за границу отце и деде, ко мне возник большой интерес. Я понял, что теперь представляю для них, в общем-то людей доброжелательных, уже нечто ценное. И опустив глаза, я признался, что мне стыдно за мое происхождение и что в классовой принадлежности своих кровных родственников и в их бегстве с родины я вижу серьезное предательство.
Меня выслушали. Последнюю часть моего признания отметили одобряющим кивком головы.
— Знает ли наш юный друг, где сейчас живут его родственники по мужской линии?
— Вначале они бежали в Швецию. Но теперь они, кажется, поселились в Германии. К сожалению, не в Германской Демократической Республике, а в Германии Адэнауэра…
— И откуда вы это знаете?
— Когда-то давно я получил рождественскую открытку из Германии.
Это, конечно, была неправда, но я решил смело импровизировать дальше. Я почему-то был уверен, что замечу каждое изменение настроения, которое могло иметь место в этой комнате, и сумею вести себя соответственно этому.
— Вы сохранили эту открытку?
— Разумеется, я ее выбросил. С отвращением.
— Ну, это было неумно. Вам следовало принести ее нам… А что они в ней писали? Выразили какое-нибудь свое желание?
Опять пришлось быстро подыскать ответ.
— Мне посоветовали как следует научиться изготавливать марципановые фигурки. А потом, вслед за тем…
Меня вдруг пронзила вспышка вдохновения.
— Ну, что же потом?
— Пообещали связаться со мной позже. И посоветовали сделать новые формы и поэкспериментировать с портретами…
Все, что я теперь говорил, тщательно фиксировалось. При упоминании фамилии Штуде один из них, в капитанских погонах, засуетился. Он стал проверять шкафы, набитые папками. В этом доме царил, очевидно, порядок, потому что уже минуты полторы спустя появились две пожелтевшие папки, содержимое которых принялись изучать сразу несколько человек.
— Шоколадные фабриканты и владельцы универмага. Сбежали, сволочи… — бормотали они по-русски… Но и обо мне не забыли. Мной остался заниматься тот подполковник, говорящий на очень странном эстонском языке, в котором я после того смелого высказывания об известных вонючих веществах заметил прямо-таки отеческое отношение.
— Я думаю, что наши специалисты… наковыряют место жительства вашего отца. И тогда, молодой человек, вам придется написать ему письмо.
Я сказал, что это задание не из приятных.
— У нас здесь много заданий, от которых в душе нет радостного чувства, — признался он. — Ну, вы сделаете эту нерадостную работу, я уже наперед знаю. — Он взглянул на меня именно с таким выражением лица, какое я сумел после нескольких неудач запечатлеть на лице одного своего марципанового Деда Мороза. — Ну, теперь мы знаем, что вы человек умный. Только вы немного своеобразный человек от искусства. Во-от! Мы вначале подумали, что если человек делает из марципана политруков, то скоро сделает еще генералов из мороженого, и что он немного с приветом или кто-то его подзуживает… А теперь я при таком мнении, что скоро вы вовсе будете работать с нами, что меня радует. А вы как думаете?
Вот мы и дошли до того, что я вроде бы предчувствовал и на что внутренне даже надеялся. Я соорудил на своем лице неуверенное, но не напрямую отрицательное выражение. (В принятии нужных выражений лица я талантлив и, хотя никогда не понимаю, почему и над чем или кем сейчас смеются, слежу за другими очень внимательно. И, когда смеются другие, хохочу и я.) И мне не нужно было так уж сильно притворяться, изображая колебания и сомнения, — я в жизни не думал о работе в этом госдоме, в этой Системе, но, с другой стороны: что я, всегда и во всем готовый душой и телом поддерживать господствующий общественный строй, мог иметь против. Ведь правящий строй всегда выражает желания высших сил, значительно превышающих силы человеческие. Да, должно быть, всячески похвально в какой-то мере сотрудничать с этим важным, даже элитарным госучреждением, в задачу которого входит сбор объективной информации о настроениях в народе. Не столько чтобы карать, как это было прежде, но для того, чтобы еще мудрее управлять нашим государством. Это принесет пользу всем!
Подполковник был опытным человеком и умел читать по лицам. Мы обменялись взглядами, которые говорили о взаимопонимании. Я собрался пока что ограничиться обменом взглядами. Слишком быстрое "да" могло бы оставить обо мне впечатление как о человеке, в котором гнездится непомерная жажда карьеры, но читатель уже должен, кажется, знать, что подобные тривиальные вожделения чужды моему существу.
