Верите или нет, но он ничего не заметил. Даже не заметил, что у меня новое платье. Поскольку мне это кажется невозможным, приходится признать, что Джано поразительный и ловкий притворщик.
Не могу понять, что задумала Кларисса. Затеять разговор о Валерии — по-моему, это, скорее всего, провокация, на которую ее сподвигла какая-нибудь убедительная сплетня. Когда я думаю, что всегда принимал с иронией постоянные эротико-сентиментальные провокации Занделя в ее адрес, то отчего теперь какой-то новый злой дух побудил Клариссу испытывать мое терпение, поднимая столь скользкую тему, как мои отношения с Валерией. Было у нас этакое молчаливое согласие: ни Зандель, ни Валерия не могли занимать в наших разговорах слишком много места, чтобы не ставить под сомнение нашу супружескую жизнь. И тут я совсем не понимаю, какой смысл выставиться в таком же или почти таком же платье, как у Валерии? Провокация? Издевка? Метафора? Напоминание? Конечно же это чрезвычайная выходка, рассчитанная на мою столь же чрезвычайную реакцию. Frangar или flectar?[12] Я склонен больше к flectar, то есть к гибким компромиссам, а не к разрыву. Есть какие-то сомнения? По крайней мере, в этом вопросе мне придется прийти к согласию только с самим собой.
С тех пор, как Зандель начал умирать, у Клариссы выбита почва из-под ног, она в состоянии нервного кризиса. Мне жаль ее нервов, но дело в том, что, утратив контроль над собой, она ставит под сомнение нашу супружескую жизнь.
Это платье в стиле модерн, как у Валерии, мне кажется результатом ментального сдвига, отклонения, симптомом психического расстройства. Flectar, конечно же flectar, повторяю я. Совершенно идиотская школьная дилемма: в каком ухе звенит? Так-то мы играем нашей совместной жизнью.
Во всяком случае, после высказанной на прошлой неделе угрозы Кларисса больше не касалась темы «Валерия». Единственное отступление — демонстрация этого платья. Возможно только одно драматическое решение наших, открыто выставленных на обсуждение, проблем. И Кларисса хорошо знает, что это означает: а означает это, что остается распахнуть двери перед четырьмя всадниками Апокалипсиса.
Умирает Зандель или нет, а я свинья, потому что пошла на презентацию книги Луччи Нерисси. Прочитала о ней в газете и сразу же решила пойти в книжный магазин «Новые страны», неподалеку от Монтечитторио, где проводилась презентация.
Подходя к витрине магазина, я уже раскаивалась в том, что зашла так далеко. Заглянула внутрь через стекло. Там было человек десять, почти все женщины, и двое мужчин, сидевших за столом перед публикой, наверное, ведущие; Луччи Нерисси стоял рядом с ними. Он ястребиным взором разглядел меня через стекло, бросился наружу, подбежал ко мне и обнял.
— Чью добрую волю мне благодарить?
Я улыбнулась, довольная тем, что он вспомнил мою остроту.
Нерисси завел меня в магазин. Мое присутствие в этом месте почти вопреки моему желанию похоже на то, что я сама поднесла ему себя на золотой тарелочке. Я так хорошо это осознала, что даже разволновалась, представляя себе, как закончится вечер, и подумала, найдет ли Луччи Нерисси место, куда он сможет меня отвести, или на нашем пути окажется жена и какие-нибудь другие препятствия. В этот момент я уже приняла решение, оставалось только ждать, как он организует нашу встречу.
Скажу проще: Луччи Нерисси мне нравился, нравился именно физически, я мечтала заняться с ним любовью. Да, сказала я себе, предать Занделя, такого больного, — это колоссальное свинство, но и понимала, что человек, который сумеет заменить его (я не претендую на бог весть что, просто мне нужен сильный и приятный любовник), возможно, спасет от крушения мое супружество, державшееся после болезни Занделя лишь на вялой и усыпляющей рутине. Я была до такой степени взволнована, что постаралась минимизировать значение этого события: в сущности, говорила я себе, в настоящий момент вырисовывается просто возможность потрахаться.
Джано отличный муж еще и благодаря Валерии — как ресурсу на всякий случай, — так же, как я была отличной женой до настоящего момента благодаря существованию Занделя. И это равновесие внезапно нарушилось из-за его поездки в Нью-Йорк, а потом из-за болезни, которая окончательно вынесла его за скобки. Вот почему я подумала о спасении моей семейной жизни, когда прочитала в «Мессаджеро» пару строк, сообщавших о презентации в книжном магазине «Новые страны» книги Луччи Нерисси «Подозрительное равновесие» — об опасности манипуляций культурой. Именно это я поняла из выступлений обоих ведущих и из слов самого Луччи Нерисси. А я-то думала, что он пишет романы.
Какой красивый голос, говорила я себе и слушала Луччи, не вникая в то, что он говорит, какой красивый голос. Я понимаю, как птицы используют свои трели в качестве средств обольщения. Даже слоны и крокодилы издают громкие любовные призывы. Голос Луччи Нерисси возбуждал меня настолько, что я едва не испытала оргазм прямо там, в магазине. Я поговорила с женой нашего аптекаря, которую часто встречаю, прогуливаясь между пьяцца Навона и Пантеоном, где мы ведем с ней доверительные беседы.
«Ну как же?» — сказала она и призналась, что влюбилась в своего мужа беседуя с ним по телефону и изменила ему (один, один только раз!) с певцом из хора академии «Санта Чечилия». Я, конечно, не назвала ей имя покорителя моего сердца, а главное — не посвятила в последствия этого покорения. Жена аптекаря не только специалист в вопросах эротики, но и ужасная ханжа.
Похоже, что бедный Зандель безнадежен. Он не страдает, болей у него нет, но, судя по всему, так слаб и подавлен, что с трудом держится на ногах. Каждый раз, когда я звонил, Ирина говорила мне, что он предпочитает никого не видеть, так как это его утомляет. Вот я и отказался от встреч с ним. Но однажды Ирина сама неожиданно позвонила мне и сказала, что Зандель охотно бы со мной повидался. Что случилось?
Я пошел навестить его. Он был очень бледный и усохший, но, по правде говоря, он и здоровый был бледным. Сейчас казалось даже, что Зандель в хорошем настроении. Он говорил, что чувствует себя неплохо, ничто его не мучает, кроме сильной усталости, невероятной общей усталости — до самых пальцев ног. Можно было подумать, что его болезнь — это усталость, и она скорее причина, чем следствие, или, по крайней мере, и причина, и следствие болезни одновременно.
— Все это из-за каких-то дерьмовых эритроцитов, — повторял он.
Но ничего не сказал о переливаниях крови, и я, естественно, о них не заговаривал. Жена предупредила меня, что лучше с ним не говорить и о работе, если только он сам не выберет эту тему для беседы. Так о чем же мы могли говорить? Впервые за все время нашего знакомства у меня появилось ощущение, что Зандель как-то переменился, словно претерпела изменения его личность; он стал немного другим, и я подумал, что такая тяжелая болезнь, как у него, действует на саму сущность индивида. И эти постепенные вливания чужой крови — вот подлинная причина того, что я с трудом узнавал Занделя после стольких лет знакомства.
И еще что-то странное появилось в его голосе, в его взгляде, несосредоточенном и уходящем куда-то вдаль. Это был еще Зандель, согласен, но Зандель расслабленный и растерянный — может быть, именно из-за всех этих переливаний, из-за всей этой чужой крови, бегущей по его жилам. Я отдавал себе отчет в абсурдности своей мысли, но разве не может в абсурдности иногда проскальзывать немножко правды? Кем были его доноры? На месте Занделя я бы, конечно, захотел познакомиться с ними. Чью кровь вливали в его вены? Мужскую или женскую? Итальянскую или иностранную? Нордическую, азиатскую, африканскую? Может, кровь какого-нибудь проходимца? Нет ли опасности вместе с эритроцитами перелить ему какой-нибудь вредный вирус? Конечно же нельзя требовать у доноров сертификат о хорошем поведении. Не знаю, беспокоят ли Занделя эти вопросы, поскольку разговоры о крови во время этой встречи были запрещены.
Мы беседовали об университете, основываясь больше на сплетнях, и наконец, чтобы нарушить внезапно возникшее молчание, я решил прибегнуть к моему излюбленному средству — анекдотам, которые Кларисca так ненавидит, — но ведь ее с нами не было, да и присутствие Ирины не служило помехой. Дело не в анекдоте, но я все же решил пересказать ему известный парадокс в надежде оживить его интерес к разговору.
— У тебя двое родителей, — сказал я, — а твои родители в свою очередь имели по паре родителей. Оглянемся назад и убедимся, что за одно поколение мы переходим от двух человек к четырем. Каждый из четырех в свою очередь имел двоих родителей, и в двух поколениях, — ведем обратный отсчет, — у нас получается восемь человек. Идем назад от поколения к поколению. Каждый из восьми наших предков имел, естественно, двух родителей, и вот у нас уже шестнадцать человек. От шестнадцати мы получаем тридцать два, а от них шестьдесят четыре. Примем во внимание какой-нибудь неожиданный пропуск в каждом поколении. И куда же нас приводит этот процесс?
