Таким образом Эдик вначале попал в следственный изолятор по подозрению в убийстве, а когда ничего доказать не удалось, его определили в Четвёртое отделение для медицинской экспертизы, где экспертиза затянулась на долгие годы.
Для Эдика, вероятно, было бы лучше получить конкретное количество лет в лагере строгого режима, т.к. режим там не такой строгий, как в Четвёртом отделении.
В лагере существует срок, который рано или поздно кончается и существуют хоть какие-то права.
У Эдика не было ни прав, ни срока, ни будущего.
Он считался убийцей.
Другие обитатели Четвёртого отделения считались политическими и находились там только за то, что имели не советское мировоззрение, тем не менее, в местный кинотеатр по воскресениям из указанного отделения приводили только предполагаемого убийцу.
Остальных (политических) никто, никогда не видел, не знал их фамилий, не знал условий их содержания, никто не знал их дальнейшей судьбы.
Эти люди были заживо похоронены в Четвёртом отделении, не в буквальном смысле, но фактически.
Остальные отделения были более или менее однотипные: мужские, женские и смешанные.
Персоналу можно было не завидовать, хотя к зарплате имелась тридцати процентная надбавка за вредность, да отпуск равнялся 40 рабочим дням.
Других привилегий работники психбольницы не имели, зато имели множество дополнительных проблем.
Каждый сотрудник целый день носил с собой тяжёлую связку ключей от всех палат туалетов и т.д.
Потеря ключей была бы катастрофой, поэтому они по счёту передавались в начале и в конце смены.
Точно также передавалось всё, что было в отделении: медикаменты, посуда, бельё, т.к. всё могло служить орудием.
Ели только ложками, вилок и ножей в обиходе не было.
В роли санитаров использовались крупные, здоровые мужчины, физическая сила которых часто оказывалась необходимой.
Врачи и медицинские сёстры подбирались по обычным стандартам, не учитывающим габариты и силу, но сообразительность, скорость реакции, смелость и мужество были не лишними качествами для работы здесь.
Контакт с больными один на один – запрещался правилами безопасности, однако санитары не всегда бывали свободны, иногда отлучались по делам и тогда приходилось какое-то время быть одной в палате, когда там находилось 10-15 человек не отвечающих за свои действия.
Палаты были большие, контингент больных разнообразный, мании в их разрушенных мозгах – всевозможные и непредсказуемые.
В шестидесятые годы не было достоверных объективных методов исследования психики больного.
Диагноз ставился на основании бесед с больным и наблюдением за его поведением.
Всё это подробно описывалось в карточке больного (истории болезни) и выставлялся предположительный диагноз, с указанием того, к чему он склонен т.е. что от него можно ждать.
В каждом подразделении имелся журнал с графами, куда вписываются больные.
Каждую смену нужно было заново чертить всю эту классификацию с фамилиями больных, которая сдаётся и принимается под расписку.
Графы следующие: агрессивные, склонные к побегу, склонные к самоубийству, потеря чувствительности и т.д. Под каждой графой перечислялись фамилии больных.
Роспись под такой классификацией означает, что если у какой-то больной, например, потеряна чувствительность, но она подойдёт к печке (имелось печное отопление) и молча сгорит, т.к. не ощущает боли, то медсестра несёт полную ответственность, т. к. знала о её состоянии, в чём и расписалась.
Ответственность означает предстать перед судом, как и было, когда сгорела больная Щербань.
Медсестра, правда, не была осуждена т.к. имелись смягчающие обстоятельства, в том числе наличие в подобном заведении печного отопления, которое, тем не менее, после этого случая не было заменено.
Однако медсестра была достаточно наказана уже тем, что суд, да следствие длились больше года, и это был не лучший год в её жизни, ни морально, ни материально.
При этом лихорадило всё учреждение в целом и наше пятое отделение в особенности!
Расследования, допросы, проверки выговоры, понижения в должностях и т.д. и т.п.
Каждое дежурство, на которое я отправлялась, было как испытание судьбы на удачу.
Я принимала под свою ответственность целое отделение и должна была руководить работой санитаров, которые были старше и опытнее меня.
Нет, это был не дом отдыха!
Я приходила на работу собранной, стараясь даже мысленно не отвлекаться ни на что постороннее.
Работы было очень много: обойти все палаты и все помещения, проверить целы ли все больные (буквально), всё ли на месте, в том числе медикаменты, посуда, ключи, бельё (исчезновение простыни, наволочки или полотенца может означать, что ночью кто-нибудь повесится).
Если не проверил лично, но расписался, что принял смену, (а в это время кто-то уже сбежал или случилось ещё что-то), то под суд идёт тот, кто расписался, а не тот кому поверили на слово, что всё в порядке. Бывало, увы, и такое, к счастью не со мной.
После приёма смены надо выполнить все назначения врача.
В шестидесятых годах начал применяться аминазин.
Это, так называемый, большой транквилизатор со значительной токсичностью, тем не менее применявшийся практически всем больным.
После инъекций они становились вялыми, апатичными и безучастно мирно дремали сутками.
Каждая инъекция психически больному человеку делается с помощью дюжего санитара, что не исключает перспективы получить по зубам или сломать иглу в напряжённой ягодичной мышце больного.
При этом приходится иногда выслушивать мат высокого накала, иногда дикие крики, а некоторые больные громко затягивают песни, считая себя героями, идущими на смерть.
Накормить больных обедом в психбольнице тоже мероприятие не из лёгких и приятных.
«Буйные» ели в палатах, кто на полу, забившись в угол, кто на кровати, в зависимости от личных привычек.
Наиболее мирные ели в столовой за столами, но это не делало их умнее.
Сгоревшая Щербань страдала ещё несахарным диабетом, поэтому могла выпить в течении дня 1-2 ведра воды или любой другой жидкости, которая окажется под рукой.
Были агрессивные больные, для которых не существует меры, они могут напасть на персонал или на других больных, чтобы забрать всю пищу.
Некоторые больные страдали анарексией – не хотели есть и стремились пищу куда-нибудь вылить или кому-то отдать, если оставить таких без внимания, они могут незаметно угаснуть голодной смертью.
Был у нас в отделении Исаак Замлер.
За длительное время пребывания в тюрьмах и лагерях, он настолько привык объявлять голодовки, что вообще перестал есть.
Его перевели в психиатрическую клинику, потому что он в лагерях так «дошёл» в психическом и физическом смысле, что даже неутомимые продолжатели дел Дзержинского – Берии пришли к выводу, что такой враг народа как Замлер, не представляет больше опасности для нашей цветущей советской родины. Он даже не «заслуживал»
Четвёртого отделения и тихо прозябал в нашем скромном пятом терапевтическом.
Его кормили через резиновую трубку, опущенную через нос и пищевод в желудок. На другой конец трубки водружали большую стеклянную воронку, в которую вливали коктейль, приготовленный из пол-литра молока, двух яиц, ста грамм растопленного сливочного масла и двух столовых ложек сахара.
Замлер при этом, спокойно сидел и в мыслях не имел сопротивляться.
Так продолжалось уже много лет.
Исаак Замлер не был похож на Эйнштейна… но вызывал ассоциации.
Худой, длинный, с впалыми щеками, длинным носом, шамкающим ртом, свободным от зубов и окаймлённым розовыми, всегда влажными губами, он, всё же, не производил отталкивающего впечатления, скорей наоборот.
Я часто сожалею, что БОГ не одарил меня талантом художника.
Я изобразила бы Замлера за колючей проволокой и подписала бы портрет: «Судьба мудрости».
Неизвестно каким путём пронёс Замлер через все лагеря коралловые золотые серьги своей матери.
Он по очереди влюблялся в женский персонал нашего отделения и как переходящее красное знамя дарил серьги, чтобы на второй день, очень тактично и застенчиво, забрать их назад.
Поэтому все счастливые обладательницы сокровища не уносили его домой, но каждый раз выражали искренний восторг, когда становились очередной жертвой его горячей любви и получали бесценную награду из рук высокого (буквально) поклонника.
Скромность не удержит меня от желания похвастаться, что я тоже «не лыком шита» и не раз была однодневной обладательницей исторической реликвии!
Итак, когда все больные накормлены обедом, а Исаак получил своё законное «вливание», наступал короткий период «тихого часа», когда отдыхали больные, но не персонал.
Санитары занимались уборкой, а медсёстры документацией.
Дальше следовали процедуры, инъекции, медикаменты и т.д.
