Мистер Виктор Людлов, прибывший в Сидней Витольдом Любомирским, произнес красноречивый спич о Джордже Поллене, изобразив его как символ новой Австралии, подобно фениксу восставший из пепелища отчаявшейся Европы; все это щедро запечатлевал на пленку мистер Берни Питерс, урожденный Братислав Петрасевич. Иде показалась весьма романтичной роль иммигрантки, и под вечер она попыталась в подпитии исполнить сербский народный танец под аккомпанемент аккордеона, флейты и двух суповых ложек, заменивших кастаньеты. Когда банкет подошел к концу, в глазах у многих стояли слезы. Он вызвал отчасти чувство единения, отчасти — тоску по привычной тесноте Европы здесь, в стране бескрайних просторов.
Дела шли хорошо. Да иначе вряд ли и могло быть. Единственную проблему представляли пьяницы по выходным и законы о лицензиях. Билл получил лицензию на торговлю вином и пивом, но продажа крепких алкогольных напитков в «Золоте Рейна» не разрешалась. И все равно по субботам и воскресеньям в ресторан настойчиво ломились одинокие люди, требуя выпивки на всевозможных языках, и не всегда легко было отказать им. Строгое соблюдение закона могло повредить бизнесу. Никому, кроме полиции, не люб хозяин, испортивший настроение клиенту. «Золото Рейна» в скором времени смогло позволить себе обзавестись музыкальным трио, которое исторгало созвучия под звяканье ножей и вилок, как оркестры в ресторанах всего мира, не давая перемолвиться словом тем, кому есть о чем побеседовать, и избавляя от необходимости разговаривать тех, кому нечего друг другу сказать.
Поскольку понедельник обычно был день не очень-то бойкий, Билл с Джорджем отправлялись на охоту, подобно джентльменам Старого Света. Во время одной из охотничьих экспедиций Джордж и сказал Биллу о своем ощущении, будто они уже встречались где-то раньше.
— Забавно, — ответил Билл. — У меня самого точно такое же чувство. Вы долго пробыли в Сиднее?
— Один день.
— Ну тогда, конечно, не там.
— Может, в Европе? — подумал вслух Джордж.
— Сомневаюсь. Я там мало где бывал. Сразу, как кончилась война, сложил вещи — и сюда.
— А во время войны?..
— Нет. Это исключено. Кстати, где вы были в те годы?
— Я? Ох, — вздохнул Джордж. — Вам и вправду хочется знать?
— Не спрашивай, и тебе не солгут — вот мой девиз.
— Мне скрывать нечего, — сказал Джордж. — Я был в Освенциме, Равенсбрюке, Бельзене, Дахау, Маутхаузене и еще кое-каких местах.
— Но вы ведь не еврей? — спросил Билл и вскинул ружье.
— Нет, а что?
— Многие из них, бедняги, кончили свои дни в лагерях. Во всяком случае, я так слышал.
— О, не одни лишь евреи.
— Да? Что ж, я знаю все только с чужих слов. Лучше б тех лет не было вовсе. Все вели себя по-свински. Что мы, что союзники… Я и не думаю никогда об этом.
— А вы где были тогда?
Билл опустил ружье.
— Я? А где бы бы думали? В армии. Санитаром. Послали меня в Грецию. Потом — в Северную Африку. Мухи досаждали там куда больше противника. А потом я вообще от всего от этого отделался.
— Как?
— Язва.
— У вас была язва?
— Да нет, — улыбнулся Билл.
Джордж бросил на друга полный восхищения взгляд: уже тогда он проявлял задатки великого бизнесмена.
— Если уж столько времени помогаешь врачам, чему-нибудь да научишься, — мягко пояснил Билл.
День, когда Ида объявила о своей беременности, пришелся на пятницу. Новость казалась невероятной, однако доктор Чолкбернер, в прошлом Калькбруннер, категорически подтвердил ее. Снова пили шампанское, и Джордж сделал первый взнос за небольшой современный коттедж. Он купил также американскую машину — старую, но очень большую. Услыхав новость, его друг Билл преподнес ему великолепное охотничье ружье. Джордж, принимая подарок, лишился дара речи. И ради всего доброго, что было ему когда-нибудь ведомо, напрягал ум, пытаясь вспомнить, где же встречал он своего друга.
А «Золото Рейна» расширялось. Там было уже почти тридцать столиков. Когда у Иды приблизился срок родов, наняли дополнительную прислугу. Уровень сервиса чуть понизился, но клиенты этого не замечали. Ресторан имел прочную репутацию самого изысканного места для встреч в Билливанге.
И вот однажды утром, когда Джордж уже сидел на работе, проводя переучет, зазвонил телефон. Это был доктор Чолкбернер: Иду, сообщил он, срочно отвезли в местную больницу и нет никаких поводов для беспокойства. Джордж немедленно позвонил Биллу. Билл предложил ему закрыть ресторан и встретиться в больнице.
— Мы не можем позволить себе только из-за этого закрывать ресторан, — сказал Джордж, когда Билл вошел в приемный покой. — Сегодня суббота, лучший день недели.
— Слушай, ты не каждый день становишься отцом, — ответил Билл. — Помню, когда у нас родился Джон, я был на грани разорения. У меня ничего тогда не было, кроме радиомастерской, и дело мы поначалу поставили плохо. Но я все равно закрыл в тот день мастерскую. И только собрался в больницу, пришла клиентка. Но я завернул ее с ходу.
— Все равно — суббота.
Билл добродушно рассмеялся:
— Если ребенок родится прямо сейчас, мы успеем открыть ресторан вечером. Не беспокойся об этом. Вот, я принес бутылку шнапса. Настоящий немецкий шнапс. Как раз то, что нам нужно.
Они пили шнапс, и Джорджа охватили противоречивые чувства: и радость, и глубокая необъяснимая грусть. Он боялся за жену. Все здесь, в приемном покое, было таким деловым, таким обыденным. И день выдался серый. Совсем неподходящий фон для столь великого и волнующего события.
— Как ты назовешь ребенка? — спросил Билл.
Джордж был благодарен за проявленный им такт. Билл, казалось, хорошо понимал, какая боль охватила его сердце. Слова друга были для Джорджа камнями, по которым он переходил через пучину.
— Если девочка — Идой. Если мальчик — Малькольмом.
— Почему Малькольмом? — искренне удивился Билл.
— Не знаю. Хорошее имя. Совсем не похоже на обычные имена. Когда я думаю о своей жизни, не пойму, как я пришел ко всему этому: вот-вот отец, женат, имею машину, и дом, и дело. А лагеря, это же был конец света…
— Верно, верно, — довольно резко перебил его Билл, — но не думай о них сейчас. В этой нашей Австралии ни у кого нет прошлого, есть только будущее. Я и видеть больше не хочу Европу. Да, я знаю, там лучше еда, выше квалификация у всех. Там больше развлечений и нет законов о лицензиях, но и хочу, чтобы б будущем у детишек моих было КС то, что видел я сам. Когда они доживут до моих лет, жизнь здесь будет стоящая, и одному богу известно, на что станет похожа Европа.
— Я спрашиваю себя, почему мы всегда говорим на английском. Мы оба лучше разговариваем на немецком, — сказал Джордж.
Билл отказался возвращаться домой обедать. И к середине дня, по мере того как шнапс в бутылке убывал, отношения между ними стали теплее, чем когда бы то ни было.
— Даже не знаю, как я смогу тебя отблагодарить, Билл.
— Не надо мне никакой благодарности. Ты — хороший работник, хороший работник — хороший партнер, а с ними обоими имеешь хороший бизнес. У нас хорошие жены. Они некрасивые, но от красивых жен одни неприятности. Жена должна быть хорошей стряпухой, хорошей хозяйкой, хорошей матерью и быть хороша в постели. Вот и все, чего я прошу.
— Все хорошо.
— Все хорошо, — как эхо откликнулся Билл.
В это самое мгновение вошла сестра и объявила с заученными интонациями стюардессы, что родился мальчик. На свете, а точнее — в Австралии появился Малькольм Поллен.
Джордж и слышать не желал о том, чтобы закрыть на вечер ресторан; его открыли к ужину, и вскоре зал был полон. Ближе к ночи, как всегда, стали забредать пьяные, требуя выпивки. Особенно буйно вели себя двое. Один был чех, другой — немец. Они стучали кулаками по столу и грозились запеть. Потом потребовали, чтобы оркестр сыграл «Лили Марлен».
Джордж пытался урезонить одного из них по-чешски. Без толку. Чех разрыдался, твердя, как далеко занесло его от дома. Чего же он хочет? Сливовицы — вспомнить родной дом. К столу подошел Билл. Упившийся немец начал поносить Австралию и требовать выпивки. Любой, какая есть.
— Лучше подать им сливовицы в кофейных чашках, может, угомонятся, — тихо сказал Билл.
— Дашь им, а они начнут все крушить, мы и полицию звать не сможем. Нет у нас лицензии, — возразил Джордж.
— Скажем, они уже пришли сюда пьяные.
— Ладно, как хочешь.
Минуту спустя Билл мельком взглянул из-за кассы на пьяных. Они больше не пили и украдкой писали что-то на клочках бумаги. Он перевел взгляд на дверь буфетной и увидел вышедшего оттуда официанта с двумя кофейными чашками на подносе. Билл бросился между столиками ему наперерез и секундой раньше, чем тот успел обслужить пьяных, выбил поднос у него из рук, закричав;
— Идиот неуклюжий, не соображаешь, куда прешь?
