До самой мастерской Альбина не проронила ни слова. Я думал, что она волнуется, что мне еще придется приводить ее в чувство, но она шустро собрала чай и села напротив меня за тем столом, где пировали Валерий Викторович с Юлианом. Она была девочка хоть куда, у нонконформиста губа не дура. Таких синих глаз в нашей слякоти и гнили не найдешь. Она, понятно, волновалась, но руками без толку не шарила, чашки туда-сюда не двигала, только никак не могла начать. Я спросил, что с художником приключилось? Она вздохнула и объяснила, что вернувшись от матери, нашла Валерия Викторовича с высоченной температурой. „Он лежал вот тут на животе. Потому что на спине под левой лопаткой у него вырос фурункул. Юлиан – вы знаете Юлиана? – он странный, Юлиан, но он очень хорошо ухаживал за Валерием Викторовичем. Он чем-то мазал его. А потом было заражение, и Валерий Викторович чуть не умер. Я уходила в кухню плакать. Но теперь все хорошо, он гуляет в лесу, а я езжу к нему через день. Теперь нужно вернуть картину, и все исправится“. Меня малость напугал этот фурункул под левой лопаткой, но я тут же решил, что все это бред. Не пошел же у меня трещинами череп, а раз так, то и нечего распускать слюни. Я сказал, что не отдам картину, и объяснил, что к чему. Но Альбину трудно было сбить с толку. Она легко поднялась со стула, вышла и принесла денег. „Вот, – сказала она, – а когда Валерий Викторович вернется, он даст вам честное слово, что никаких портретов больше не будет. И про честное слово придумала не я, это он сам сказал“. Тогда я взял и рассказал ей все. Ни черта она не поняла! Она была в него влюблена по уши, все от нее отскакивало. Я разозлился и велел ей достать наш с Лилькой портрет. Она поставила его передо мной на стул, а сама села по ту сторону холста. „Так не пойдет“, – сказал я, посадил ее рядом с собой и подробно объяснил, что к чему. Кстати, и про ту акварель, которую Лиля купила – тоже. Тут-то она и въехала. Все поняла про паскудство своего ненаглядного. То есть это я так подумал. А она сказала, что это интуиция художника и что ничего такого быть не могло. Тогда я достал пистолет и объяснил ей, откуда взялся фурункул: „Ты пойми, пойми, это у него от нечистой совести. Ну, не могу я ему отдать ту картину. Я не верю ему, он не верит мне“. Тут она прижала ладони к груди и стала объяснять мне, как Валерий Викторович хорош. И квартиру-то он Магде оставил, и за первого сына в какой-то там гимназии платит, и ее, Альбину, „выручил из такой беды, такой беды… Вы не знаете, какая там у нас жизнь! А я не поэтому за него пошла. А потому что он добрый и красивый. Я даже не знала, что он художник! Как же ему не верить?“ Она еще подумала и сказала, что Валерий Викторович дарит ей цветы, и меня от этого прямо-таки скрючило, потому что у Лильки имеется бзик: она мне не разрешает дарить ей цветы. Положим, не самая странная причуда, и хрен бы с ней, но только я из-за этих цветов Лилю вспомнил. И прямо как с цепи сорвался. Я стал кричать, что я за Лильку город сожгу, что кто ее обидит, три дня не проживет. А поскольку я хорош был, то еще и чашку свою разбил. И от этого совсем соскочил с рельса. „Посмотри! – кричал я Альбине. – Ты посмотри, какая она красивая! Разве можно ее обижать? Я с ней рядом жить недостоин. Но я добился, я с ней, а раз я с ней, в обиду ее не дам!“
Я тряс Альбину за плечо через стол, она то отрывала мою руку, то тоже принималась меня трясти, и все это, не хочу говорить, перед каким портретом. Потом мы с ней поплакали. Она на деньги, которые для меня приготовила, я – на пистолет. И тут она говорит: „Значит, вы ее любите. Это хорошо. Только теперь мы ни за что не договоримся, потому что я тоже Валерия Викторовича люблю“. Во мне от этих слов что-то лопнуло. На деревянных ногах я обошел стол и поцеловал ее. Кто мне поверит, что я целовал ее оттого, что любовь к Лильке уже не вмещалась в моих потрохах?
Мы целовались так, что чуть не задохнулись, потом оторвались друг от друга и на минутку потеряли сознание. А было ли что-нибудь еще – понятия не имею. Наверно – нет. Мы же с ней были полумертвые.
Она очнулась первая и спросила: „Ты понял, какой он?“ А я ей сказал, что теперь знаю, что делать.
– Ты погоди, – сказал коммерсант Геннадий. Он слушал все внимательнее, и все печальней становилось его лицо, правда, на этом месте он покривился от досады. – Как это „понятия не имею“? Если ты с бабой в койке был, то был. А если не был, то не был. Поздно, Ванька, девочку ломать! И ты, Ванька, рожей не уворачивайся, не скручивай рыло на сторону. Ты эти свои приключения хрен кому еще расскажешь. А соврешь теперь, так оно и все брехней станет!
На первый взгляд, мысль была мутноватая, но Иванушка что-то в ней ухватил и, не то посмеявшись, не то откашлявшись, сказал, что врать и в самом деле нет никакого смысла. – Все у нас состоялось.
– Ну, состоялось и состоялось. Что об этом говорить-то?
– А мы и не говорили. Мы с Альбиной снова оказались за столом, и каждый не на своем месте. Передо мной лежали ее деньги, а перед ней мой пистолет. И тут я ей опять сказал, что знаю, что делать. Я велел ей забрать пистолет, а деньги за картину взял себе. Так я продал второй пистолет. Она ни с того ни с сего испугалась пистолета, как будто только сейчас его увидела, и я ее успокаивал: „Не дрожи, не шарахайся. Ты покажешь Валерию Викторовичу машинку и скажешь, что я взял за нее деньги. Не маши рукой и не плачь. Он все поймет“. Но у меня было еще кое-что на уме, и когда мы вышли в прихожую, я сказал, что у них очень пахнет пылью. Альбина покраснела и сказала, что это из кладовки. „Валерий Викторович не хочет, чтобы я туда забиралась“. – „Сказка про Синюю Бороду. На этот раз молодая жена останется в живых“. Я подвел ее к своей норушке (при этом Альбина закусила губу и побледнела), открыл дверь, пошарил за косяком и предъявил ей изумрудик в серебре. Шнурок стал серым от пыли, и на камушке лежали крупные мохнатые пылинки. „Скажешь Валерию Викторовичу, что это я тебе подарил. Достал из кладовки и подарил на счастье от его имени. Ты ему сначала пистолет отдай, потом от меня привет передай, а потом предъяви изумрудик. Валерию Викторовичу полегчает“.
На том мы и расстались.
Я вышел на улицу и долго брел в тумане. Неожиданная мысль меня точила. Сегодня я изменил Лильке, и, как ни крути, другим словом это не назовешь. Я нашел четырнадцать уважительных причин тому, что случилось, но все равно – на душе становилось тошно. Значит, сомневаться нечего – пакость сделана. Но вот милая подробность: Лилькина измена от этого не стала легче. Она давила на меня такой же черной гирей. Стоило вспомнить музыканта, у меня от бешенства темнело в глазах. Черт побери! Я вовремя впарил свой пистолет художнику. Завтра машинка будет преспокойно лежать на дне какого-нибудь озера на Карельском перешейке, а я … Тут я обнаружил, что сижу в автомобиле и что двигатель уже стучит. Вот чего мне тогда не хватало, так это влететь под какой-нибудь КРАЗ в Лилькином автомобиле. Эта мысль мелькнула и исчезла, но тут же появилась другая: предположим, это будет похоже на самоубийство, бросит Лилька музыканта или нет? На этот вопрос никакого ответа ниоткуда не последовало, и я осторожно поехал к дому.
В квартире было необычайно светло. Даже в кухне на столе зачем-то сияла мертвым светом настольная лампа. Я прижал кнопку, и страшная электрическая белизна пропала. „Лиля!“ – позвал я. Она не откликнулась. Тогда я разделся и прошел в большую комнату. Лилька с ногами сидела на диване и огромными остановившимися глазами смотрела в воздух перед собой. Потом я увидел, что она вздрагивает. Она встряхивала головой и плечами, будто хотела что-то сбросить. Отметим, господа! – тут Иванушкин голос преисполнился какого-то истерического пафоса. – Прежде всего я подумал, что Лильке каким-то образом известно про наш с Альбиной блуд. Вещь эта была совершенно невозможная, но мне стало худо. Так худо, что я сел перед нею на пол. Лилька меня, наконец, увидела, подняла указательный палец, будто она что-то вспоминала, а я ей помешал. „Да-да-да, – сказала она, – ты там был, только почему-то мне позвонил не ты. Это, Ванька, было очень глупо. Я думала, что с тобой случилось то же самое“. – „Что?“ – заревел я.
Короче, пока нас колбасило в мастерской у Валерия Викторовича, убили Самандарова. „Ты слышишь, Перстницкий, его забили арматурой, как брата. Я думала, что тебя тоже. Но ты жив, и я тогда поживу“.
Потом было кладбище, бородатые иноверцы, мулла. Мы с Лилькой крестились одеревенелыми пальцами, а я все боялся, что она вдруг ослабнет и сядет в грязь у могилы. Обошлось.
Потом, когда кончился обряд, два здоровенных могиля оттеснили мусульман, быстро засыпали Самандарова мокрой землей и соорудили удивительно симметричный, похожий на гроб холм. „Это не могила, – сказал старший могиль восхищенно. – Это Илья Муромец“. Ко мне подобрался старший сын Самандарова и стал выпытывать про Илью Муромца. Господи помилуй! – еле я ему объяснил.
