— Кто? — потребовал ответа Свят.
— Все, — ответил Савельев. — Все будут охотиться за тобой. И с подлостью за пазухой. И честно тоже.
— Честно?
Савельев должен был понять, что совершил ошибку из таких, которые не прощает этот человек, проживший-то всего каких-то восемнадцать с половиной лет.
— Честно оторвать меня от «Звезды»?
Единственное, случайно сорвавшееся тогда, в отделении милиции, слово сомнения — и Савельев уже проиграл этого человека.
Он юркнул в свой номер, чтобы скрыть свое поражение. Но те, кто присутствовал при его разговоре со Святом, безошибочно догадаются об этом Они — такие. Они все видят насквозь — смотрят испытующе, безжалостно, но честно, без злобы…
Савельев и в таких хитросплетениях не мог забыть строгое приказание директора завода: «В случает чрезвычайных событий… в футболе они тоже, говорят, бывают… звонить не медля. Прямо мне. В любое время суток. Хоть среди ночи. Я требую, чтобы было так а не иначе. Даже если вам захочется поступить по-другому». Сейчас-то Бурцев, конечно же, дома. В тепле и покое. Знает уже что «Звезда», к которой он стал проявлять интерес, победила сегодня, и вышла в финал Кубка
— Алло! Алло! — кричал в трубку Савельев.
— Да слушаю я, — донесся издалека низкий голос Бурцева. — Слушаю.
— Алексей Платоныч, понимаете…
— Что вы в финале — понимаю, — и вдруг Савельеву становится ясно, что директор все знает или все предвидит. — Что стряслось там у вас? Я слушаю. Потолковее, чтоб я уразумел. Мне бы ваши заботы.
Он всегда такой, этот директор: ждет не реляций о триумфах, а задач, требующих решения…
Савельев напрягся. Он чувствовал, что, излагая Бурцеву существо и некоторые подробности происшествия с младшим Катковым, превратился в струну, готовую лопнуть, ему хотелось бросить в отчаянии телефонную трубку на стол.
— Понятно. Молодец. Я ждал подобного. Меня предупреждали. Ведите себя… все… достойно.
Это тоже приказ. Суровый приказ.
Бурцев продолжал:
— Не теряйте спокойствия. И голову не теряйте. Вы сами в первую очередь. Значит, он держался стойко? Это меня радует.
«Его радует! Радует? А мы тут, как шашлыки на шампурах…»
— Передайте команде мои поздравления. Утром жду вас у себя в кабинете. До свидания.
В трубке забулькали гудки.
«Он ждал подобного? Его предупреждали? Голову не теряйте! Держался стойко? Жду вас у себя в кабинете!
Кого — вас? Всех?
Ведь не догадается позвонить своему коллеге — здешнему директору Баженову. Пристыдить хотя бы, не выругать, если это не положено.
А что было бы, если бы Свят струсил, как в свое время Соснора? Мог ведь?»
Защемило сердце — вспомнил свою ошибку.
«Зачем же я так… потерял голову?.. Значит, Бурцев предвидел, что я могу потерять голову? А теперь ничего уже не исправить».
Он знал: другой на его месте не сидел бы в своем номере. Другой не отходил бы от Свята, от ребят, делил бы с ними все именно сейчас. Самое важное — и именно сейчас. А он боролся с собой. Потому что понимал, как слаб в сравнении с этими парнями в самом простом — умении проявлять человечность. Понимал и значительно большее — в скором времени эти ребята перерастут его. Перерастут то, что составляет его профессиональную ценность…
Веретеев обдуманно подчеркнул свое подчиненное положение — остался стоять в прихожей, не ответив на предложение Баженова пройти в роскошную гостиную.
Баженов вовсе не убеждал тренера. Он доказывал свою правоту, делал это грубо и непримиримо:
— Ты же не представляешь, что я задумал. За ним и те двое потянулись бы сюда. Понял? Они б его не оставили одного и запросились бы к нам. К тебе!
— Да, вероятно, так было бы, — согласился Веретеев. — Но я вот вспоминаю, что давным-давно вы сами возмущались, когда того же Соснору похожим способом заставил у себя играть Доронин. Вы обвиняли тогда футболиста в малодушии. Хотя — если уж говорить по футбольному счету — он не имеет оснований жалеть о том переходе.
— Но как «Звезда» заманила к себе Соснору? Как ты смел — своими советами — помогать Бурцеву? Мне все известно. Ты хоть понимаешь, что не «Звезда» победила сегодня, а победил Бурцев? Бурцев победил меня! Не Савельев — тебя, а Бурцев — меня!
— Даже это не давало нам права…
— Право? А мне целый год жизни отравили — кто поймет? Я хотел, чтоб в финале была моя команда. А теперь сколько еще ждать?
— Вы должны найти способ извиниться перед Катковым
— Я? — вскипел пораженный Баженов. — Ты в уме? Я — извиняться перед каким-то мальчишкой?
Последовавшее затем признание Веретеева еще больше рассердило Баженова.
— Я никогда никого не сманивал, — сказал тренер. — Я, собственно, не знаю ни одной команды в высшей лиге, в которой не было бы когда-нибудь моего воспитанника. Я сам их готовил. Если кто-то улетал от меня — не без этого же, — на подходе был другой, другие. Конечно, этот парень — мечта. Моя мечта. Я тоже хочу, чтобы мечта моя была со мной.
Но — таким способом? Никогда!
Веретееву казалось, что он погружается в мрачную трясину и погружению этому не будет конца. Теперь он знал, что больше не нужен Баженову, что уже никакая сила, никакая победа отныне не заставят Баженова увидеть в нем какие-либо достоинства.
— Мне больше нечего сказать.
— Тебе вообще надо молчать! — рявкнул Баженов. — Придумал: я — извиняться перед мальчишкой!
Веретеев хотел было сказать: «Между прочим, о существовании этого мальчишки знают миллионы людей. Миллионы людей, затаив дыхание, ждут его появления на футбольном поле, на экране телевизора», — но промолчал. Он мог бы сказать эти слова, и еще более сильные и резкие, но знал — это бесполезно. Никто и ничто не сгонит с этого человека самоуверенность и спесь.
Баженов шагнул назад. Портьера, скрывая его, взметнулась. Веретеев остался в прихожей один.
Нет, Баженов ошибается. Не ему не нужен Веретеев, это Веретееву не нужен такой человек. Не нужен и футболу. Именно футболу — прежде всего…
Привычка хранить блокноты принесла пользу. И, листая их, я вспоминал годы — уже больше десяти лет знакомства с Веретеевым, споры, которые мы вели, статьи, которые я помогал ему писать. И вдруг среди записей для статей — строчки о нем.
«О тренере как о человеке можно судить по тому, как он высказывается о коллегах», — вот такая строка. Он говорил обо всех только хорошее. Надо было быть близким ему человеком, чтобы услышать правду, если она нелестная, пусть даже известная всем. Сказать о человеке нелестное — от него это требовало напряжения.
Доронина и Савельева мы считали его учениками. Они этого не признавали. И, как ни странно, правы были они — не мы. Не могли они по своей сути быть его учениками — только формально. Но все, что он использовал на тренировках, все упражнения, все методы были веретеевскими. Он лишь придумал им другие обозначения, как и положено сейчас, научные — модель А или Б, а не первое упражнение, второе. Он и тактике учил по-веретеевски, только употреблял иностранные слова, испытывая гордость, что простым людям не понять его заумь. Значит, все-таки был учеником? Нет, не был. Потому что главного у старика не взял — нравственной чистоты. Этому сам не сумел научиться и потому никого никогда и научить бы не сумел. Он готовил игроков, не видя в них людей. Вот почему он был прав — не ученик он Веретеева.
И Савельев был прав. Он-то — в этом как раз — ученик Доронина, хотя и не знал такого количества умных слов. Знал одно — как тренировать. А люди — они же для него футболисты. Люди они — для других.
«О тренере можно судить по тому, умеет ли он признавать свои ошибки». Старик умел. Послушать его, так всю жизнь он только и делал, что ошибался. Но самая большая ошибка — а этого он, к сожалению, не говорил — в том, что ошибся в учениках — Доронине и Савельеве.
Понимал ли он, какая награда ждет его на старости лет? Ее-то он не дождался, не увидел, какими тренерами станут Соснора и Катков. И все-таки понимал, что не словами воспитал их. Воспитал их своим футболом. Не доронинским, а веретеевским.
Вот как — не один разве футбол?
«Запомни, мальчошка, футбол — это как, скажем, жизнь. Широко звучит. А в жизни все разное и все разные. Поэтому и футбола нет одного, одинакового для всех. Запомнишь?»
Веретеев вернулся часа через полтора, но это ожидание в неизвестности показалось мне вечностью.
Едва погрузившись в кресло и не закурив даже, сказал:
— Понимаешь, это не ново. Они решили повторить номер, который проделал в свое время Доронин с Соснорой, когда заарканил его к себе. Но Свят характером покрепче, чем был Андрей в юности. Да и лейтенант дотошный попался. Так что и милиция им помешала…
Он повернул ко мне широкое лицо. Блестевшие сухие глаза застыли совсем близко передо мной.
