Мальчишки взбирались на головы бронзовых львов и съезжали, как с горки, по спинам, улюлюкая и гикая. Продавцы хот-догов насыщали воздух запахом той единственной улицы, что тянется везде и повсюду. Ярко раскрашенные фургончики предлагали «МЯГКОЕ МОРОЖЕНОЕ» и «ХОЛОДНЫЕ НАПИТКИ». Лотки пестрели временными тату и повязками для волос, пластмассовой бижутерией и моментальными портретами, открытками, журналами и всевозможными фетишами по сходной цене. Дикие утки крейсировали в фонтанах совсем по-домашнему, не обращая внимания на бронзовых русалок, русалов и русалят. Струи фонтанов толчками возносились ввысь и опадали, чтобы снова взвиться и снова обрушиться в бассейн, а западный ветерок обдавал водяной пылью прохожих у восточной кромки.
Воздух кишел разноязыким гомоном, как саранчой, и все же ничто на Трафальгарской площади не могло соперничать с голубями: они перелетали и перепархивали с места на место, вышагивали, подпрыгивали и гадили среди святых Францисков, что подпрыгивали, визжали и перепархивали с места на место среди них под невозмутимым взором призрака победы, все еще цеплявшегося высоко над площадью за плечо Нельсона. Я чувствовал себя как в сцене из фильма, где влюбленный в отчаянии пытается протолкаться сквозь суматошную толпу, но дама его сердца уже исчезает из виду и потеряна на веки вечные. Уборщики в ядовито-зеленых куртках слонялись со своими метлами и совками по краю площади, и не пытаясь пробраться поглубже.
Ее тут не было. Да полно, разве я на что надеялся? Может, мне только и надо было, что угодить в самую гущу голубей? Не знаю. Амариллис всего лишь хотела побыть одна, так с какой стати мне чувствовать себя тем отчаявшимся влюбленным в суматошной толпе? Что-то мне никак не удавалось угнездиться в общепризнанном пространстве-времени. Уж не выпал ли я из реальности в кое-что не столь комфортное? Картинка перед моими глазами вдруг запрыгала и стала таять, точно кадр, застрявший в кинопроекторе.
Я прикрыл глаза руками, потом отнял ладони. Картинка восстановилась. Передо мной стояла женщина, немолодая, с участливой улыбкой. Неужели та самая, что всучила мне «Советы друга»? Или у них целая секта?
– Все это реально, – заверила она. – Даже если мы все закроем глаза, это все никуда не денется.
– Я читал об одном племени… – сказал я. – По-моему, где-то в Южной Америке… Так вот, они там видят один и тот же зазор.
– Что-что?
– Ну, понимаете, закроют глаза – и каждый видит то же, что и другие.
– Во сне?
– Ну да. Он у них одинаковый.
– И так каждую ночь?
– Не знаю, может, и реже. Этот зазор – их предание, предание о том племени. Вроде как толкование к тому, как они живут.
– А почему вы так странно говорите – «зазор»?
– Не выговариваю ту букву.
– Может, это и есть реальность.
– Что?
– Их сон. Может, реальность – это сон, а они просто умеют его смотреть.
Я снова закрыл глаза. А когда открыл, ее уже не было. Нет, это другая женщина, не из поезда; та бы ни за что не сказала, что реальность – это сон.
Джони Митчелл пела,[93] что совсем не знала любви: только иллюзии любви – вот и все, что приходит ей на память. Так что я, очевидно, не единственный, кому довелось усвоить этот урок. А если два человека лелеют одну и ту же иллюзию, то она для них остается реальностью, пока не рассеется, так ведь? Трудно понять, где заканчивается любовь и начинается нечто иное; ничуть не легче и отличить любовь от того, что ею не является. Георг Гроддек[94] утверждал так: если мужчина может зайти в туалет, откуда только что вышла его возлюбленная, и запах не вызовет у него отвращения, значит, это любовь. Мы с Ленор прошли этот тест в самом начале. А запахи и вправду штука важная. До сих пор помню запахи того январского вечера, когда мы прошли лабиринт-«Трою» и я поцеловал ее: запах земли после дождя, запах ее холодного лица, ее волос и черного шерстяного шарфа. Запахи любви.
Ленор курила, поначалу не так уж много, но со временем все больше и больше. В ее присутствии в доме всегда было дымно, а в запахе и вкусе ее кожи чувствовался привкус табака, но я не обращал внимания. Многое менялось, но в постели она оставалась по-прежнему хороша, а временами мы, бывало, только там и общались друг с другом. Приятно было смотреть на нее раздетую: великолепная у нее была спина, длинная, мускулистая, а изгиб поясницы такой, что ради него на что только глаза не закроешь. С Ленор я написал некоторые из лучших своих ню; мне нравилось вычерчивать на бумаге эту ее змеистость, и подчас я называл ее Ламией, хоть она этого прозвища и не любила.
Насчет курения… Курила она «Мальборо» – в мягкой упаковке, не в твердой. Вскрывая очередную пачку, она дергала ленточку, скреплявшую целлофановую обертку, затем срывала кусочек фольги, прикрывавший первые шесть сигарет. Некоторые курильщики на этом этапе переворачивают пачку и постукивают по донышку указательным пальцем другой руки, пока одна из сигарет не выскочит; другое дело Ленор – она держала пачку, не переворачивая, левой рукой, а большим пальцем правой давала под донышко свирепого тычка. Я каждый раз кривился, чуть ли не ожидая, что эти «Мальборо» завопят от боли.
Наш разговор о женщинах-птицах я уже пересказывал. Случился он через несколько месяцев после того, как я предложил Ленор перебраться ко мне, а она отказалась. Теперь, задним числом, я понимаю, что очень скоро мы бы друг от друга на стенку полезли, но тогда-то ее отказ меня поразил и заставил признать: да, из наших отношений ушло нечто важное. «Ну, хватит ходить вокруг да около», – говорят люди, когда хотят пропустить все приготовления и перейти сразу к сути дела; но, быть может, в любовных делах самая суть как раз и состоит в приготовлениях – в том взаимоуважительном понимании, что не стоит портить удовольствие спешкой. А мы с Ленор не стали ходить вокруг да около – и неизбежно что-то упустили. «Важно то, как ты входишь в комнату», – сказала мне как-то одна женщина, и чем дальше, тем лучше я сознаю, до чего она была права.
Мы с Ленор прошли лабиринт и объявили, что отныне мы вместе на веки вечные, в январе девяносто третьего, но уже к концу лета наша связь все меньше и меньше походила на любовь. Теперь Ленор редко показывала мне свои блокноты, а ведь когда мы только сблизились, она чуть не каждый день подсовывала мне очередные заметки и наброски и, несмотря на все разглагольствования о том, как она «учится видеть», гордилась своими эскизами и записками чуть не по-детски и жаждала моей похвалы. Рисунки ее были превосходны, словесные наблюдения остры и точны, и мне удавалось говорить именно то, что ей хотелось услышать, время от времени вставляя и полезные замечания.
Мы занимались тем же, чем и все влюбленные парочки: ходили на концерты, в оперу и в кино, выпивали в барах, обедали в ресторанах, готовили друг другу всякие вкусности, посещали Национальную галерею и другие музеи, подолгу прогуливались у реки. Ленор любила Мессиана, Лигети, Булеза, Бертуистла[95] («У меня нет времени на композиторов, которые только и хотят, что доставить удовольствие, – заявляла она. – Ну, разве что Антониу Карлос Жобим[96] сойдет, да и то под настроение»), «Тоску»[97] («Как это здорово, когда она вонзает кинжал в Скарпию, вот это я понимаю, характер! Как ему не терпелось ее проткнуть, а она все-таки успела первой!»), «Исчезновение» («Женщин постоянно хоронят заживо, так или иначе. Он это сделал, когда впервые упустил ее из виду: он перестал ее видеть, перестал воспринимать ее, и это стало началом конца для них обоих»), бар «Зетланд-Армз» («А все-таки нечестно: раз тут подают Джона Смита горького, должна быть и Покахонтас сладкая»[98]), «Синего слона» («А в Бангкоке, наверно, вот так же толпятся у входа в какой-нибудь „Королевский гамбургер“»), грибной суп (ее приготовления), шницель по-венски (моего), тираннозавра («Если бы он мог взобраться на Эмпайр-стейт-билдинг, его бы тоже сняли в кино»), Веласкеса[99] («А кто лучше выглядит сзади – она или я?») и электростанцию Бэттерси[100] («Почему ее поставили вверх тормашками?»).
Когда именно все начало меняться, сказать трудно; по-моему, примерно тогда же, когда мы разругались из-за этих женщин-птиц. Вскоре после того Ленор сообщила, что работает над циклом в духе комедии дель арте.[101] «Только в современных нарядах, – уточнила она. – Комедия, которую мы наблюдаем изо дня в день». В следующий же мой визит она продемонстрировала первую картину из цикла.
– Панталоне, – пояснила она. – Глупый старикашка, вечно волочится за молоденькими.
На картине оказался я сам, только какой-то хитрющий, с лукавыми глазками, в обычных моих джинсах и водолазке, но с традиционной козлиной бородкой и пышными усами торчком; короче, подкатись такой тип к вашей дочке, вы бы точно не обрадовались. Поза была содрана прямо у Калло,[102] и этот мой двойник плотоядно косился на девушку в туго обтягивающих джинсах, склонившуюся над портфолио. Имейте в виду, что дело было в девяносто четвертом, когда мне исполнилось только двадцать восемь, а Ленор – двадцать два.
