Глава девятая: самый большой успех в Ополе
Сразу после кучумбы она поднимается с газона, собирает силикон с живота, обратно отгоняет его в грудь, приводит в порядок подрезанные уши и шебуршит бумажками в ящике стола в поисках гарантии на шею. О, видишь, написано, что меня можно кусать за шею и материал выдержит, а посмотри, что стало. Дорогой, подай мне крем «La Prairre» со столика. Я и тебя помажу немножко. Давай, мальчик! Кофе тебе не предлагаю, потому что кофе это смерть, а вот экстракт из имбиря с медом и лимоном женщина сейчас принесет.
Ну и тогда я излагаю ей мое дело, что я ищу молодую (подчеркиваю: молодую) звезду, какую-нибудь Доду или другую с модельной внешностью, на которой можно было бы жениться и чтобы медийность каждого преумножалась медийностью партнера, чтобы вместе на тусовках обозначаться сделанной в фотошопе улыбкой, чтобы постоянно сходиться и расходиться, ссориться и ездить в жаркие страны, потому что только это гарантирует постоянную прописку на первых страницах желтой пессы. Ну и попал в яблочко, потому что Стареющая и Только в Свое Время Известная Звезда коварно мимо ушей пропустила слово «молодая» и себя мне предлагает.
Ах, как я неосмотрительно раскрылся перед ней, очень неосмотрительно… Я ж ее еще в ремеслухе слушал. Что Лысый подумает, что на остановке скажут? Что я с остановкой трахаюсь? Докатился! Но вместо того, чтобы отказать и сказать «нет, нет, пани, вы уже passé, а я товар, пользующийся спросом, и вы рядом со мной пиарить себя не будете, потому что вам о хорошеньком местечке на Повонзках[95] самое время задуматься», я согласился. Вот геморрой…
Вот так Стареющая Звезда стала ходить на тусовки, повиснув на моей руке, давала репортерам светской хроники делать фотографии, до сих пор храню вырезки: она — натужно ощерившись, что у нее аж туго натянутая на лицо кожа выгибается, а я в лучах славы, еще молодой, стройный и красивый. И так — из постели в постель, из Констанчина в Подкову, из Подковы в Милянувек, из Милянувека в Вилянув — я стал звездой — жиголо под специальным патронатом стареющих Очень Важных Варшавских Графинь, которые теперь не очень многое могли, как в шоу-бизнесе, так и в постели, но висли на мне и попадали на какие-то тусовки по случаю выпуска красок «Декораль», организованных Евой Минге, какого-то там летия Дермики и показа моды Аркадиуса. Входили, чмокали, что у тебя? А то: я лечу в Нью-Йорк. Я из Израиля вернулся. Фильм снимаю. Каждый уверял, что у него что-то, потому что хуже всего, если ничего. Что у тебя? Ничего. Это был бы конец. Кто стоит на месте, тот отстает!
А в свободное от хождения время я записывал диск, который должен был побить всех и всё, гигантский бюджет на рекламу, окончательное уничтожение Доды, «Их Трое», выйдет в топы на Козачке, Пудельке и Плотке[96], все это в плотно закрытой банке еще бурлило.
Мой менеджер, такой безумный парень с бородкой и пейсами, в золотых кроссовках и в ермолке с логотипом «Nike», пророчил огромный успех альбома «I can’t dance». Ну и был этот самый успех. Мы записывались под Варшавой, где я танцевал, как умел, а вернее как не умел, среди тысячи компьютерно-симулированных прекраснейших пар, которые только в царстве фотошопа и могли родиться. На Суперединице[97] у Доды я выграл в интернет-голосовании, у Филов[98], у «Их Трое»! Под грунтовкой и пудрой весь то красным, то зеленым делался, когда эти результаты эсэмэсок суммировали! Дода: десять примерно тысяч эсэмэмок, Филы тоже, а Вальдек — восемьдесят тысяч грёбаных эсэмэсок!!! Почему? Потому, что она танцевала, попеременно переодеваясь то в ангелочка, то в черта, Филы подпрыгивали аж до неба, а я въезжал на инвалидной коляске, под зонтиком, среди голых моделей обоего полу, у которых из одежды только трусики, да и те нарисованные, а вернее — слегка красочкой обозначенные. Это мы так придумали, чтобы они танцевали голые, а что: год две тысячи девятый на дворе, все позволено, большой кризис и большое потепление в отношениях с Москвой, в мире творятся чудеса, а моя инвалидная коляска, наполненная мною и политкорректностью, возносится над залом на, понятное дело, специальном тросе и парит над зрителями, а я пою, пою в воздухе, а внизу ждет каскадер, под меня загримированный, с моими волосами, в моем прикиде, моего роста, с прилепленным моим лицом, танцует, как я никогда бы не смог, потому что под меня загримировали мастера танго. И микропорт при нем, так что он делает вид, что поет вместе со мной, а публика перед экранами телевизоров уж и сама не знает, где здесь я, а где подставной мужик. Улет! Я взмываю над Планетой Ополе, на которой правит реклама и Польское Телевидение АО, кажись, государственное, и тогда большие красные ворота распахиваются — и выходит вся в черном, под свет лампочек накаливания, Стареющая Звезда, и танцует танго с этим мастером танго, а я все выше и выше, и вижу выходящие из берегов моря, повышающийся уровень океанов заливает Мальдивы, СПИД в России, Индии и на Бали, мальчиков, отдающихся за дезодорант «Fa» на Кубе, богатство Аравии… Циклон из Скандинавии, супервулкан и элементарные частицы, побивающие превосходящие силы противника. Голые нимфы танцуют над одним из сувальских озер. Под конец я (который на сцене) ритуально вскрываю себе вены — это из моей биографии, — а я (который я) исчезаю за горизонтом и меня опускают на засранную голубями крышу опольских бараков, гаражей, где уже ждет мой менеджер с шампанским и кричит:
— Победили! Вальди, мы УЖЕ победили!
Глава десятая: интриги на телевидении
В Пудельке написали, что я пел под фонограмму, что там, наверху, я чуть не обосрался со страху, что в итоге Суперединицу выиграли каскадер и Стареющая (Хоть и Элегантно, но Тем не Менее Стареющая) Звезда, что теперь у меня совсем чердак снесло, потому что я дал в «Варшавском Вкусе» сто злотых на чай, чего в нормальном состоянии я себе никогда бы не позволил… Да кто теперь станет обращать на это внимание! Я был великим, и потом могло быть уже только хуже, но на момент стало лучше. Я рекламировал все, купил у Доды дом в Ломянках, я был на всех программах, Воевудского после ложки пасты смехом убил, Маевского[99] после двух ложек легко на лопатки положил, и тогда ко мне пришли два качка в черных костюмах из «Польсата», чтобы ехать с ними. Стою я с ними перед станцией, вот Вишневский идет и делает вид, что меня не видит, опять же злая на меня Иола Рутович[100]. Стою, жую жвачку с никотином, потому что охренительно хочется курить, а боюсь, что сфотографируют и раззвонят: «Вальди курит, о боже! Вальди курит!»
Стало быть, магнитная карточка-пропуск, через лабиринт турникетов, лифт с известными людьми, одиннадцатый этаж, входим. Идет Нина Терентьев[101], благоухающая:
— Здравствуйте, пан Вальдек, наконец-то вы к нам!
Иду в большой зал, где собрание за чашкой кофе из пластмассовых стаканчиков, из автомата, решают, какую бы мне тут дать программу. Потому что «всё уже было», а может, чтобы гость сам жарил в студии котлеты?
— Было. Ну и что с того, что жарит? Разве это интересно?
— Тогда пусть Вальдек переоденется в Веселый Салат, а?
— Тогда, может, о самоубийствах? Пусть Вальдек вскроет себе вены.
— Еще раз? Надоест.
— Да и помилосердствуйте, — добавил я, — с этими моими венами.
Они в смех — ой, какой непосредственный, мальчик с остановки, думает, что у нас кетчупа для симулирования крови нет… Э, не пойдет.
— Может, о каких-нибудь остановкерах, в смысле — аутсайдерах? Может, пусть вместо студии акция происходит на остановке? В Польше Z?
— Блин, точняк! — срывается тут же один в костюме «Boss’a». — Да! Польша Z, обшарпанная остановка, деревня может это смотреть, это наша аудитория; с курами что-то, с коровами, с грибами… В Анине можно снимать, в Констанчине…
(Др-р-р: Я же объяснила ему, я дала все, что могла дать на этой фазе подготовки сценария. Знаю, мне Крых сказал, когда я возвращалась с каратэ, так что чем быстрее я окажусь дома, открою комп и увижу, что они мне там навалили, тем быстрее отошлю. ОК. That’s it. Sorry, важный call[102].)
— Ну нет, нет, нет, это должны быть золотые ручки, золотые писсуары, золотые фонтаны, потому что деревня совсем не хочет смотреть на свою серую скуку, на разбитые мечты, здесь надо бы погламурнее! Пригласим какую-нибудь звезду, которая прежде всего должна быть богатой, надо показать ее жилище, золотые писсуары… — оппонирует какая-то толстая баба в платке на плечах, постоянно поигрывающая ключиками.
— На что бабе писсуар, она что — транс? — срезает ее мужик в костюме.
— Ой, старик, не цепляйся за детали! Для ее мужа, допустим, писсуар. Важно, чтобы Польша Z не обязана была смотреть в ТиВи свои остановки, потому что это единственная легко достижимая для них вещь, достаточно выглянуть из окна.
