На подъемнике продуло! Чуть разогнулся, на горе ебнулся так, что думал не встанет, ножки уже не держат, и вообще на хуй нужно такое веселье — мы народ не горный, нам на равнине тоже неплохо, под ракитой у речки водочки попить под рыбку, наловленную охраной, — вот наш спорт, миллионы на старте, до финиша идти недалеко.
Заколебала, по-честному, молодая лань, просто устал от нее. Губами шлепает резиновыми: «Лапусик, купи-купи», — и трещит без умолку хрень всякую, и мозги трахает хуже законной, натренированной в лишениях. Узнал, что тренера завела по дайвингу, ныряет с ним в такие омуты без акваланга и трусов. Молчит Т., терпит: много знает сучка и про счета, и про прошлые дела — сам виноват, лентяй, карточкой пользоваться не научился. Все у нее — и доверенности, и пин-коды.
Пару раз по харе дал за инструктора, так она прямо сказала, хоть и дура: сдам ребятам силовым, смотри у меня! «Может, ебнуть ее по-тихому?» — посоветовал Сергеев из сочувствия к попавшему в беду современнику Московской Олимпиады.
— Нет, — с грустью ответил Т., — нельзя: она флэшку в жопу зашила, как торпеду, а копию в банке держит, да и православные мы — не убий, — но заебала конкретно, — грустно сказал Т.
Праздник закончился хорошо, подумал Сергеев. Месяц назад он решил зачехлить ракетку, как Кафельников, очистил телефонную книгу от Тань и Мань, сказал себе: «Хорош», — ушел в отставку с фронта душевных и телесных исканий. Будем скучно жить и никому не завидовать.
Т. поехал в клуб «Рай» дотанцовывать свой настоящий ад с поколением некст, ему еще долго нужно было жить — в гробу карманов нет.
Когда-то в юном возрасте был период, когда половодье моих чувств захватила тяга к искусству, особенно к изобразительному.
Сам я кошки нарисовать не мог; когда в школе задавали нарисовать план квартиры, где живешь, приходилось туго: предметы — ну там диваны или окна — я еще мог скопировать с действительности, а вот половики и дорожки на полу не удавались, получалось, что в квартире кладут кабель или трубы, вместо милых ковриков и домотканых дорожек получались канавы и рвы.
Когда человек сам чего-то не может, он превращается в поклонника мастеров. Так появляются критики, коллекционеры и прочие ценители и хулители искусства.
Я стал ходить в местный краеведческий музей, где висели случайные работы художников — от неизвестных мастеров XIX века до очень известных членов Союза художников, авторов портретов рабочих и крестьян и индустриальных пейзажей родного края.
Альбомы по изобразительному искусству не давали полного представления о людях, умеющих нарисовать кошку и учительницу по химии во всей цветовой гамме по законам композиции и с глубоким проникновением в характер натуры, — требовалась встреча с настоящим творцом, и она состоялась.
На весенней выставке местного Союза художников я подошел к их руководителю Феликсу, красивому, колоритному мужчине без бороды, шейного платка и всяких ходульных признаков творческой натуры. Он был слегка пьян и окружен девушками-поклонницами его кисти и синих глаз.
Он писал сумасшедшие акварели, пейзажи города и цветы, никаких портретов рабочих и доярок, только пейзажи и цветы, и делал это первоклассно и фантастически быстро.
Я сказал ему, что хотел бы купить у него пару работ, и он очень удивился. Денег у меня тогда почти не было, а стоил он довольно дорого. Однако классик меня пригласил в мастерскую, и я пришел на следующий день в назначенный час.
Мастерская маэстро представляла собой кухню — комнату с продавленным диваном, где он спал и где в углу стоял мольберт. Все вокруг было завалено стопками листов с акварелями, их количество измерялось тысячами, здесь же толпились три музы: одна варила суп, другая грунтовала холст для дипломной работы, третья обнимала мастера во время сна на диване.
Маэстро открыл ясный глаз и спросил, с чем я пришел. Я ответил, что с вопросами. Он огорчился — думал, я с вином.
Потом он допил остаток красного в розовом стакане и пошел к мольберту на тренировку — так он называл первые десять листов, которые писал до одиннадцати часов, времени открытия винного отдела.
Я смотрел на Феликса, пишущего сразу всю композицию, без подмалевка, правки и смывки, начисто и с бешеной скоростью и темпераментом. Во всем этом было нечто завораживающее и чудесное.
Во время работы он спокойно разговаривал с гостями мастерской и не изображал титанические роды вечного искусства. Я спрашивал его обо всяких глупостях, вычитанных из книг по истории искусства. Он отвечал просто, не унижая никого из собратьев по кисти.
Я нагло попросил его сделать пейзаж в манере Шагала, он за десять минут без всякого усилия изобразил импровизацию на «Старый Витебск». Обнаглев, я поставил более сложную задачу — написать натюрморт с отрубленными гениталиями на колодке мясного магазина, где фоном был уголок с фотографиями героев коммунистического труда.
Вышло замечательно: колода, яйца и топор несли огромную энергию, а фон с передовиками смягчал и уравновешивал кровь, стекающую на кафельный пол.
Пока одна поклонница ходила за вином, маэстро написал натюрморт из ромашек и композицию из бутылок, стоящих в углу. Он щедрой рукой одарил меня своими произведениями, и я ушел, а он остался, окруженный любовью и своими работами, полными неба и света.
Расставив дома листы по углам, я удивился, как один человек, живущий рядом, видит мир совсем иначе и показывает другим, открывая дверь за дверью в иную реальность.
Созерцание прекрасного закончилось с приходом тещи, женщины правильной, работника правоохранительных органов. Увидев отрубленные яйца, она чуть не лишилась рассудка — ее дочь и внучка попали в лапы к маньяку, их надо было спасать, и она решительно принялась осуществлять эту задачу.
Она собрала брезгливо все эти художества, положила их в помойное ведро и сожгла на балконе под собственный вой, что она меня посадит. Объяснить ей, что это художественный эксперимент, поиск новой реальности, не представилось возможным, она позвонила моей маме и сказала, что меня плохо воспитали и я трачу деньги на гадость.
Я чаще стал бывать у Феликса в мастерской, слушал его немногословные суждения и смотрел, как он часами рисует свои листы, полные цвета и света. Потом его выгнали из вуза, где он преподавал, выгнали из Союза художников, перестали давать заказы и приглашать на выставки. Никакой политики: аморальное поведение и пьянка — вот причины изгнания мастера. Он пошел на фабрику и стал художником-оформителем, рисующим плакаты к праздникам и демонстрациям. Он не сетовал, не говорил: «У меня труды в Третьяковке». Приходил к нему какой-нибудь мужичок из рабочих и говорил: «Феликс, я лодку закончил строить на реке, пойдем после работы, номерок нарисуешь, а потом посидим».
Феликс брал баночку с краской, кисточку-колонок и шел на берег рисовать номер лодки Р-123. Рисовал так же, как и свои лучшие полотна, потом они сидели на берегу и пили вино с яблочком, и обладатель судна был счастлив, не понимая, какой мастер с ним рядом.
Я уехал из того города много лет назад, слышал, что в конце 90-х тысячи людей, покидавших Родину, разнесли по всем континентам пейзажи и натюрморты маэстро.
За последние двадцать лет я видел многих художников — маститых, известных, с миллионными гонорарами, а также прохвостов и мошенников в своем отечестве и в других, но скромный акварелист из маленького города остался в небольшом букете, проехавшем со мной по трем квартирам в трех странах. Он мирно висит над моей головой, он дороже мне всех Айвазовских и Кончаловских, в этом пожухлом от времени картоне есть свет.
Это воспоминание пришло ко мне поздней ночью, когда в передаче про секс показали мужика, рисующего членом пейзажи. Голый мужик макал болт в краску и выводил на холсте цветы, член в руках у этого чудака не очень хорошо справлялся с несвойственной ему задачей. Как художник от слова х… рисует руками, не показали, но он прославился и даже получил грант от кирпичного завода.
Показали в сюжете и жену художника. Она поведала, что ей не мешает, что член мужа занят. «Мне хватает», — сказала она. Что она имела в виду — размер или гонорары, — было непонятно.
На вопрос журналиста, не пробовал ли художник сделать обрезание, чтобы лучше чувствовать фактуру холста, тот ответил, что он православный и резать прибор не будет.
Мне кажется, что сегодня многие рисуют нашу действительность этим местом — ведь руками, пером или языком не очень получается, а вот так можно заработать и людей удивить.
Торопитесь, есть еще свободные места!
Еcли бы Сергеев родился на десять лет раньше, то мог бы оказаться в концлагере, но, слава богу, этого не случилось, и вся его жизнь прошла в мирное и вполне благополучное время во второй половине XX века и плавно перетекла в XXI, где он сейчас успешно пребывал.
