- Ум-гум… А мне удобно… А вот так, - во, - так ещё удобней…
Ну? Вот кто кого сейчас совращает? Я Вовку. Я же…
- Белов, ты сдурел? - я перехожу на шёпот, я сейчас на свой голос не надеюсь… - Мама… Вовка, ты… нет, ты тоже руку не убирай… тогда.
- Да? Не буду. А ты… нет, лучше ты тоже футболку сними. Во-от. Так. Ха, а ты не волосатый. Это хорошо…
- Мгм-м… Ну, это на груди у меня нет волос, а в других местах…
- Есть? Тэ-экс… Нет, постой, Ил, ты же говорил, что кабинет закрывается у тебя? Ну, так вот и закрой…
И я иду закрывать дверь на замок. А когда я потом поворачиваюсь к Белову, то… Он меня совращает, и это очевидно. Вовка уже не сидит на диване, он лежит. И… Помните, кто такие одалиски? Я смутно, но вот что-то такое Белов сейчас пытается изобразить на моём псевдонеоклассическом диване, - и это у него сейчас не лукавая хитрость, - нет. Это натиск и напор. SturmundDrang. И ведь у него стоит, это он демонстрирует, чуть прикрывшись бедром, но так ещё заметней, - и у меня стоит. Ну, дела…
- Белов, ты уверен? Я ведь…
- А ты не хочешь? Я домой пойду… Тогда.
Я сажусь рядом с Вовкой, - чего ещё говорить? - кладу руку ему на бедро, - кожа, мышцы, - шёлк и волны перекатов, - я притягиваю Вовку ближе, ещё, - ерошу ему волосы, - мягкость и покалывание первого снега…
- Вовка, ты… я ведь взрослый, как же ты…
- Так же… Ил, а у Пашки вот есть друг… Олег. Ты знаешь, мне Пашка рассказал…
- С-скотина! Убить поганца. Что он тебе рассказал?
- Что надо, то и рассказал, ну… не всё наверно, но я понял, что надо, то и понял…
- Белов, м-гм… задушишь. Мама, что я делаю?
- Это я делаю! А ты… ты тоже делай, или не умеешь? Я ведь не умею, Ил, первый раз… Нет, было раз. В лагере, но там просто игра такая была. А вот целоваться ты умеешь? Ну-ка, научи…
- Белов, пусти. Пусти. Послушай… - а что, собственно, я хочу ему сказать? Что? Заставить его, этого мальчика с волнистой русой чёлкой, с глазами такого же цвета, как и у меня, заставить его прекратить всё это? И ведь как тогда сойдутся над переносицей его прямые тонкие брови, такие ровные, как по линейке…
- Ну что? Что, мне уйти? Уйду. И ладно, и всё тогда…
Я ловлю Вовку за плечо, поворачиваю лицом к себе, - натянутый лук, стрелы бровей, - обеими ладонями берусь за его лицо, - Боги, вы улыбались, когда этот мальчик родился, - смотрю в его глаза, - в свои глаза, отражающиеся в его, - зелёное в зелёном… Провожу обоими большими пальцами по Вовкиным бровям, - прямые линии его бровей, кратчайшее расстояние между двумя точками, и эти две точки, - это наши сердца, моё бьётся ровно, сильно, его резко, часто, - трепет, испуг, я скотина, я…
- Прости, Вовка, прости, я скотина, я мудак, я же только об этом и думаю, весь день я о тебе думаю, прости…
Всё. Не даёт он мне договорить, его губы, раскалённые, как пески Времени, его губы, влажные и прохладные, как роса июльского утра в горах, его губы, их тяжесть и лёгкость, их дуновение, их ураган, их поток, их полёт, - я лечу, и Белов со мной, и он управляет этим полётом, врёт, что не умеет… Нет. Не врёт, - не умеет, но этому и не учатся, это и не надо уметь, это как рука, как сердце, - это есть, и это бьётся на моих губах, тянет, и тут же быстрее, и снова медленнее, и вновь ураган. И я уже не лечу, я ныряю, глубже, ещё и ещё! И он со мной, и он ведёт, глубже и глубже, и ему не напиться, не занырнуть в самую глубь, что ж, тогда мой черёд вести…
И мы уже лежим, я раздет, совсем, и Вовкины шорты улетают в сторону, и следом торопливо стянутые, - торопливо, не отрывая друг от друга губ, - улетают его плавки, и последний стыдливый взмах их лёгких сиреневых крыльев, это как отпущение грехов, как разрешение и повеление нам с Вовкой поступать так, как нам обоим хочется…
И не следа у Белова смущения, нерешительности, нет этого. Он теперь в полной силе, я в его власти, ему это впервой, а я уже знаю это чувство, я знаю это чувство с обеих сторон, и не могу я сказать, какая из сторон лучше, но Вовка теперь управляет, и это так… это такое сильное чувство, что я, задохнувшись от восторга и нежности, отрываюсь от Белова, - он сверху, чуть боком, - и мне приходится его чуть приподнять, и он, зажмурившись, недовольно хмурится, я прерывисто выдыхаю ему в лицо.
- Нет, дальше, Ил… ещё…
- Я… погоди…
И поцелуи, - шея, Вовкина грудь, - волны и перекаты, - его соски, как две пули, - чуть набухшие, твёрдые, - под моим языком Белов трепещет, - листья клёна на глади ручья… Рёбра… И вновь трепет, но это уже живот, и плитки пресса, и кожа ниже пупка, собранная моим языком в маленькую складку… Белов вздыхает с лёгким присвистом, и тут же ясный выдох, похожий на лёгкий стон…
И вот он. Да, он, - гордый, чуть наклонённый набок и прижатый к животу, крепкий уже, - Вовкин пистолет, двадцать первый пальчик, петушок, кинжал, главное мужское орудие и оружие, - нет, это, уже не членик, это уже у Белова член, - ему ещё расти, но он уже вполне вырос для нас с Вовкой, и я, - не медля, - погружаю этот главный из всех мужских мечей себе в рот…
- И-и-ил-л-л… Нет, подожди, я тоже, так нечестно, вдвоём же надо…
- Как в лагере?
- Дурак! То есть… Дурак. Это же не шутка, не игра у нас, надо вдвоём, так надо, а ты…
Пока всё это говорится, Белов уже, собрав в кучу одеяло, развернулся на мне, и…
- Мама… Вовка, тише, я же…
А Вовка уже ищет своим пацанячьим членом мой рот, и я хватаюсь губами за Вовкин пацанячий член… И мне кажется ещё, что у Белова в этом его лагере была не просто игра, так он сосёт… А может… Да, так можно сосать, только если очень хочешь, и опыт здесь ни при чём. Я держу Вовку за бёдра, придерживаю, удерживаю и прижимаю, держусь под самыми половинками его попки, и Белов начинает осторожно качаться, и чуть быстрей тут же, и его член выскакивает нетерпеливым клинком из ножен моего рта, я ловлю его вновь, - Вовка принимает это как новый такой способ. И уже сознательно вытаскивает член при каждом качке и погружает его на входе, я чувствую, что ему нравится так, нравится такой властный, проникающий способ, и я при каждом выходе его члена сжимаю губы, и Белову приходится каждый раз преодолевать моё лёгкое сопротивление. И сейчас будет… да, Вовка сбивает темп, точнее, у него новый темп, - это ритм близкого оргазма, теперь уже я властно, - я знаю, так будет лучше, - я валю Вовку на бок, освобождаю свой член из его рта, - Вовкин выдох, ясный, и чуть недовольный, - я отрываюсь от него, короткая возня, и вот уже Белов на спине, я устраиваюсь у него на ногах, и снова его член у меня…
Я не качаю, нет, я знаю способы острее и ярче, и это сейчас и нужно, это же первый раз, пусть будет как можно ярче! Я крепко обхватываю губами небольшую, налившуюся юным желанием головку Вовкиного члена, резко втягиваю её, быстрое круговое движение языком, снова резкий тяг, и сильные, резкие же посасывания самого кончика головки, и чуть зубами прихватить, и сильнее ещё сосать, и резче, - так долго не выдержит никто, слишком острое наслаждение, но Вовке и не надо долго, близко у него уже всё… Он уже открыто стонет, в голос, и не дрожит даже, его бьёт крупная судорога, - так сильно, и ярко, и остро то, что с ним сейчас делаю. А я просовываю под него правую ладонь, под булочки, проталкиваю палец в щель, одна половинка его попки ложится мне точно по руке, дальше пальцем, дырочка… Вовкин стон, - уже с хриплой нотой, - становится чаще, чаще, - если бы не было так сильно его чувство, если бы не был он сейчас целиком сосредоточен на своём члене, то он бы начал двигаться по моему пальцу, но сил у Белова на это нет, и я сам продвигаю, - осторожно, решительно, - свой палец, и вот нащупываю маленький, но уже созревший каштан пацанячей простаты…
- Ил-л-л… ф-ф-фо-о-х-х-х…
И крепкий мостик, дуга мальчишеского тела подо мной, и я проталкиваю палец, я сосу его член, уже совсем остервенело, и… пошло. Нет, это ещё не волна, не прибой, но уже и не капелька…
Белов, - мой Белов, - сейчас как будто сделан из редкого дерева, ценного, твёрдого, хорошо отполированного дерева с нежной текстурой… Я поднимаюсь к его запрокинутой голове, накрываю его тело своим, осторожно целую ложбинку на груди мальчика, слизываю капельку пота, затекшую во впадинку под горлом, легонько целую подбородок, губы, - Вовка выдыхает, - а-а-ах-х-х, - мне в рот, судорожно сглатывает, я отрываюсь, с некоторой опаской смотрю в сжатые веки его глаз…
- Что, Вова, что… родной?
Родной. Это не вырвалось, и не сказал я это осознано, - это слово от чувства, так я почувствовал, и так я сказал… И Вовка торопливо распахивает веки, крохотной капелькой блестит алмаз слезинки на реснице, - это от силы, яркости и новизны того, что я сделал. И я поражаюсь изумрудной зелени глаз этого мальчика, - Боги, неужели и у меня такие же изумруды, - в его глазах благодарность, и мне уже ничего больше и не надо, но только кое-что надо Вовке, - это же благодарность его Любви, - и он тянет меня вбок, он хочет сделать и мне так же, или почти так же, как сумеет, но - нет. Нет. Я властно, - терпи Белов, ведь теперь я снова ощутил себя лукавым хитрецом, я главнее сейчас, - я властно, я нежно прижимаю Вовкины плечи, - размах и чистота линий, - я удерживаю мальчика на спине, я целую его в шею, под ухо, я лижу этот щёлк, - влажный, с непередаваемым вкусом, лучшим из всех, что могут попасть на наш язык, - Вовка обхватывает меня за плечи, вжимает меня в себя, - нет, он не гладит меня, не мнёт мне мышцы, - нет. Он просто вдавливает меня в себя…
