Подводы, увязая в песке, втягивались в жаркий город. Казаки с ружьями на коленях сидели по бокам. Им кричали. Они только улыбались знакомым.
Петр искал глазами Овдотью: вдруг да решится встретить его хотя бы издали. На миг показалось, что прошагал, отворачиваясь десятник, поровший его, но ошибся.
У государевых амбаров подводы стали. Казаки соскочили. Поставив ружья в козлы, перекрестились: доехали.
— Слышь, Петька… — Петр развернулся: перед ним стоял воеводский казак Андрюшка, тот самый, который про Овдотью последнюю весть принес, — слышь… — и он поманил его пальцем.
Они отошли на десяток шагов, и Андрюшка тихо сказал:
— Слышь… ты к Овдотье ни-ни… забудь… мужняя она теперь… мужика ее… слышь, знаю, зверь… На тебя зол… У дома, говорит, увижу — порешу… Он может, за так он не стращает…
Горько было слушать Петру казака. Как ни готовил он себя к такой вести, но представить не мог, что она будет удушливо проста.
— Слышь… ты не серчай, что сразу… потом легче будет… — заговорил торопливо Андрюшка, и по его голосу Петр понял, что жалеет его.
«Дожил… Его, Козаревского, и жалеть, и наставлять». В груди сдавило.
— А ты… слышь… не ярись, — будто издали услышал он участливый голос, — меня побей, полегчает.
Вмиг вернулось все на свои места.
— Ивашка жив? — спросил Андрюшка.
— Вечером ко мне загляни, — сказал Петр, — а счас меня ждут.
— Чего, Петруха, смурной? — заинтересовались казаки. — Вести дурные?
— Хуже смерти, — ответил Петр. — И чего они не принимают казну? Эй! — крикнул он зло в сторону казенного домика, в котором скрылся их старшой Верхотуров. — Небось жрете, а мы животы поджимай!
Казаки, смеясь, его поддержали. Верхотуров, красный от ярости, выскочил и почти побежал к подводам, придерживая палаш, волочащийся по песку.
— Ты, Петр, хайло не разевай!
— А мы что! Не жрамши подохнем!
— По батогам соскучился! Напросишься!..
Казаки насторожились и покосились в сторону ружей.
— Завтра после полудня обещались деньгами, — уже миролюбивее продолжал Верхотуров. — Сейчас они свою охрану выставят… Не загуливайте… Скоро и назад.
— Знамо, — отвечали умиротворенные казаки и стали снимать с подвод свои кожаные мешки.
— Петр, а ты подь сюды, — позвал Верхотуров. — Тут мне шепнули: в Якутске помнят Анну, допытываются, почто легко отделался, кто твой укрыватель.
— Десятник шныряет… — убедительно сказал Петр.
— Может, и он, — легко согласился Верхотуров. И добавил. — Без тебя мне обратная дорога не впрок.
— Ты не злись на меня, Верхотуров, это я ссобачился…
Верхотуров улыбнулся, поправил палаш и, не спеша переставляя крепкие прямые ноги, направился к домику.
В избе Петра жила дальняя родня Анны: какие-то две тетки, толстые, неопрятные, мужичок, низкорослый, вьюнистый; чуть позже, когда Петр пристроил мешок у лавки и ополоснул лицо, появилась девка лет двадцати, очень похожая на Анну. Петр никак не мог вспомнить, кто она. Оказалось, Клавдя, племянница теток. Петра она видела в первый раз, поэтому смотрела на него с любопытством. Родня, неразговорчивая, открещенная. Мужичок и тот за теток прячется.
Петр сдернул, кряхтя, сапоги и лег на лавку.
— Я посплю, — сказал он. — Кто заявится ко мне — толкните.
Тетки недовольно поджали губы: у-у-у, проклятый, чтоб ты сгинул. Мужичок облегченно крутанулся в дверь, к соседям, пошептаться. А Клавдя, поглядывая на устало спящего Петра, стала прибираться: чугуны бесшумно расставила, одежонку по-за углам распихала, по полу веником прошлась. Поглядывая на спящего Петра, она невольно приравнивала к нему Анну, и помимо своей воли ей думалось, что Анна с таким крепким мужиком должна была быть счастлива. Она хоть и жалела Анну, однако, зная от теток о чертах ее характера — придирчивость, эдакую державность, которая прорывалась у нее довольно часто, доводя даже родных до рыданий, сейчас, помимо воли, выискивала оправдание Петру, оправдание, которое, как ей казалось, она и нашла и которое вынуждена теперь тщательно скрывать. Она поставила себя на место Анны и покраснела: сердце зашлось. Оглянулась, не видит ли кто…
Петр спал на спине, опустив руку на мешок. Длинные волосы разметались. «А уж седой», — отметила Клавдя. «Не дай тебе бог такого Петра», — говорили ей, жалеючи, тетки. Они присмотрели ей жениха из купецких, непьющего, с долей в отцовской лавке. Клавдя видела его, и он ей понравился: белокурый, веселый. Сейчас же, приглядываясь к Петру, она улавливала во всей его фигуре ту притягательную силу, о которой никогда не догадываются мужики и которую могут отличить только они, бабы. Что за сила, объяснить Клавдя вряд ли могла, только в купецком женихе разгуливала задержавшаяся молодость без тайной Петровой силы. И Клавдю опечалило нечаянное открытие, хотя она знала, что от судьбы никуда не уйдешь, тем более от свадьбы.
В дверь стукнули. Клавдя, подбежав на цыпочках, тихо отворила.
— Дома? — спросили из-за порога.
— Спит. Дай с дороги отдохнуть. Приперся, — нахмурилась Клавдя.
— Слышь… Звал сам, — возразил голос.
— А ты и повременить не мог.
— Извиняй, Клавдя.
— Прознал, как зовут.
— А че ж… (хохотнул довольно). Вон деваха какая.
— Просватана… Ладно, ступай… Позже…
— Проходь, — раздалось с лавки, и Клавдя, увидев, что Петр приподнялся на локте, нехотя посторонилась.
Петр проснулся от солнца. Клавдя у соседей: тетки, как стражники, увели и сами там остались. Мужичок затаился на печи.
«Караулит, — подумал неприязненно Петр, — кабы чего не того…»
Из разговора с Андрюшкой выходило так, что Овдотьи ему и впрямь не видать.
— Судьбу ее, слышь, не искушай, не лезь туды, — упрашивал Андрюшка. — У тебя дите в Камчатке… об нем позаботься.
Петр, с трудом пересилив себя, согласился: Ивашку он любил и даже начал скучать без него.
— Как там Васька, у Трегубина который? — спросил Петр.
— А… нашел кого вспоминать, — махнул рукой Андрюшка. — Случись как-то раз лошади… десятниковы, кстати… понесли… Он, слышь, на их пути… ума не приложу, как… Скрутило Ваську… Говорят, умирал и плакал, семи годков каких-то не дождался… Тронулся от боли… слышь…
— А вот правда ли, что Волотька Атласов посажен за караул. До камчатских острогов долетело, будто пограбил он чей-то дощаник, да не верил никто. Удачлив всегда Атласов, не ему бы натирать ноги в смыках…
Андрюшка с трудом ответил:
— Степанида ему в острог харчишки носит… Слышь, кто в друзьях был с ним, поотворотились… Волотька ругает их словами жуткими… слышь… Иссохлася Степанида. Жалко бабу…
Помолчали, повздыхали. На прощанье он предупредил Петра еще раз:
— Овдотью не тревожь. Ей долго жить надо.
Что ж, может, и прав Андрюшка: бередить Овдотью — грех на душу брать. А увидеть тянет, спасу нет, хоть одним глазком в щелочку.
Днем Петр сходил на могилу Анны, поправил холмик, повыдирал с корнем сорняк. Навестил и отца. Постоял над ним, опечаленный, Ивашку вспомнил: наказ сыновний выполнил.
На обратном пути не миновал Трегубина. Место возле его лавки пустовало, и он, злорадствуя, подумал: «Меня, Васька, хотел к могиле подвести, сам в ней».
А к вечеру загулял. Красную лису пропил. Приволок его на себе Андрюшка. Тетки взвыли:
— Чтоб ты сгорел, антихрист! Чтоб ты ею захлебнулся! Кому добро спускаешь! Клавдя на выданье, хоть бы на воротник к шубке подарил, изверг проклятый. Девке шестнадцатый годок пошел, а он кабатчику, псу под хвост такую лису!
Клавдя с Андрюшкой взвалили Петра на лавку, сапоги сдернули. Тетки едва не плевались.
— Будет вам, — прикрикнула на них Клавдя, — угомонитесь!
С печки раздалось — тихоголосо:
— А ты чаво так…
— Лежи и дрыхни, — сердито ответила Клавдя.
— Нет, ты чаво, — заворочался мужичок, будто устраиваясь поудобнее, — ты энто брось…
— Дождешься ты у меня, — Клавдя потянулась к ухвату.
— Кто он тебе, чужой человек. Ты с ним как с родным, — удивились тетки. — Его клеймить мало. Сдох бы — перекрестились и забыли. С него прибытку — мех камчатский… он под лавкой… Десятник наведывался. Говорит, ухватился за того, кто спас антихриста, да больно тяжел человек оказался, не поднять.
— И впрямь надорвется. А ему (она кивнула на спящего Петра) поперек переступит, ставьте свечку за упокой души десятника. Вправду он Анну любил и проходу ей не давал?
— Как господь повелел, — отвечали тетки.
— А вправду, что он (она показала на Петра) видел их вместе?
Тетки недоуменно притихли.
— Наговоры, — нашлись они. — Десятник — человек добрый. Сердце у него золотое. Если б Анна не сдурела, сейчас бы каталась как сыр в масле. Да он бы за нее все отдал бы, от всего б оградил…
