Ближе к полуночи тишина спящего зала и рассказ сестер были нарушены. Резко, словно от порыва ветра, распахнулась дверь второго, меньшего зала ожидания, где размешались военные, и на пороге появился молоденький русский солдат, совершенно пьяный. Он посмотрел вокруг мутным взглядом, опустил голову и, шатаясь из стороны в сторону, будто пол уходил у него из-под ног, двинулся по короткому коридору, разделявшему оба зала. Там стояли, разговаривая, три советских офицера. Увидев старших по званию, солдат застыл на месте, вытянулся по стойке «смирно» и отдал честь. Офицеры со строгим достоинством ответили на его приветствие. Солдат, словно фигурист, сделал полуоборот, ринулся к выходу на перрон, и оттуда сразу же послышались громкие звуки рвоты. Вернулся он, уже крепче держась на ногах, снова отдал честь невозмутимым офицерам и скрылся в дверях своего зала. Минут через пятнадцать все в точности повторилось, как в дурном сне: драматическое появление в дверях, секундная заминка, приветствие старших по званию, петляющее и спешное продвижение к выходу по ногам спящих, освобождение желудка, возвращение, снова приветствие. Сцена повторялась и повторялась с почти равными промежутками, и всякий раз три офицера бросали на солдата рассеянные взгляды и вежливо поднимали руки к козырьку.
Так проходила эта незабываемая ночь, пока у меня не поползла вверх температура и не начался сильный озноб. Я растянулся на полу, но вдруг появился Готтлиб с необычным лекарством — пол-литровой бутылкой домашней водки или, точнее говоря, подпольного самогона, купленного у окрестных крестьян.
— На, — сказал он, — выпей, тебе станет легче. Все равно другого средства от твоей болезни у нас нет.
Водка имела привкус плесени, уксуса и дыма, но я хоть и через силу, но выпил всю бутылку этого обжигающего адского напитка и вскоре провалился в небытие. Проснулся я поздно, чувствуя жажду и страшную тяжесть во всем теле. Оказалось, я погребен под людскими телами: прибывшие за ночь, не найдя на полу свободного места, ложились прямо на спящих.
Странное лечение, однако, дало свои результаты: согревшись водкой и человеческим теплом, я основательно пропотел, и с тех пор лихорадка у меня прошла, а с ней и боли в суставах.
Наш поезд снова отправился в путь и через несколько часов остановился на узловой станции Жмеринка, откуда до Одессы оставалось триста пятьдесят километров. Здесь нас ждал ужасный сюрприз. Готтлиб после переговоров с местными военными властями обошел весь состав, вагон за вагоном, и сказал, чтобы все выходили, поезд дальше не пойдет. Почему не пойдет? Как же мы попадем в Одессу?
Готтлиб был бледен и явно встревожен.
— Не знаю, — отвечал он всем растерянно, — ничего не знаю. Велели покинуть поезд и ждать дальнейших распоряжений.
Ночь мы провели на вокзале в дурных предчувствиях: если непобедимый Готтлиб потерпел поражение, хорошего не жди. На следующее утро наш «старший» и неразлучные с ним браг и шурин пропали, исчезли вместе со своим внушительным багажом. Кто-то будто бы видел, как Готтлиб о чем-то шептался с русскими железнодорожниками, а ночью сел в военный эшелон, возвращавшийся из Одессы к польской границе.
Мы сидели в Жмеринке уже трое суток, мучаясь неизвестностью, безысходностью или страхами — в зависимости от того, какую информацию удавалось выудить из разговоров с русскими. Последних ничуть не удивляло наше вынужденное пребывание здесь, как и не волновала наша судьба, и на вопросы они отвечали рассеянно, с откровенным безразличием. Один русский сказал, что да, из Одессы отплывают корабли с английскими и американскими военными, которые возвращаются на родину, и нас, рано или поздно, отправят. Едой мы обеспечены, Гитлера больше нет, чего, спрашивается, волноваться? Другой рассказал, что на прошлой неделе в Жмеринку пришел эшелон с французами, тоже направлявшимися в Одессу, и его повернули на север, «потому что повреждены пути». Третий клялся, что своими глазами видел состав с пленными немцами, которых везли на Дальний Восток. Про нас ему было все ясно: разве мы, итальянцы, не союзники немцев? Значит, нечего удивляться, если нас тоже скоро пошлют окопы рыть на японскую границу.
Дело еще больше запуталось, когда на третий день в Жмеринку пришел второй поезд с итальянцами, на этот раз из Румынии. Их было около шестисот человек, и выглядели они совсем не так, как мы: хорошо одетые мужчины и женщины с чемоданами и баулами, у некоторых на шее фотоаппараты, — туристы, да и только. На нас они смотрели сверху вниз, как на бедных родственников. Еще бы! Ведь они приехали в поезде дальнего следования, в настоящих спальных вагонах, у них были билеты, паспорта, денежки, дорожные документы, поименный список всех пассажиров и коллективное разрешение на выезд в Италию через Одессу. Если бы добиться от русских разрешения к ним присоединиться, мы бы тоже скоро были в Одессе.
Прибывшие дали нам понять, что они люди с положением. Действительно, в основном это были гражданские и военные чиновники из итальянской миссии в Бухаресте, но среди них оказалось немало и таких, кто остался в Румынии после расформирования АРМИР[25] по разным соображениям, в частности и для того, чтобы половить рыбку в мутной воде. Многие были с семьями, с детьми, некоторые итальянцы — с женами-румынками.
Но русские, в отличие от немцев, почти полностью лишены способности различать и классифицировать людей по каким бы то ни было признакам, а потому через несколько дней мы уже ехали все вместе на север в неизвестный нам пункт назначения, навстречу новому изгнанию. Итальянцы-румыны и итальянцы-итальянцы бок о бок в товарных вагонах, с одинаковым чувством страха перед таинственной советской бюрократией, перед темной исполинской властью, пусть не враждебной нам, но опасной своей нерадивостью, невежественностью, непредсказуемостью, своей слепой, как у природы, мощью.
За несколько дней, проведенных в Жмеринке, мы дошли до попрошайничества. По сравнению с пугающей перспективой предстоящего отъезда в неизвестном направлении это еще была не трагедия. Оставшись без Готтлиба с его неистощимым талантом находить выход из любого тупика, мы очень скоро оказались в плачевном положении, особенно нас подкосили неограниченные финансовые возможности «румын»: за любой товар они готовы были платить в пять, в десять раз больше нас, и платили, потому что успели исчерпать свои продовольственные запасы и предчувствовали, что в тех местах, куда их повезут, деньги стоят немного, к тому же их и сохранить-то будет трудно.
Ночуя на вокзале, мы часто совершали вылазки в жилые кварталы с низкими перекошенными домами, построенными с поразительным пренебрежением к законам геометрии и архитектуры: фасады как бы в одну линию, стены как бы вертикальные, углы как бы прямые, и при этом ни с того ни с сего какие-то претенциозные пилястры с как бы ионическими капителями. Много соломенных крыш. Жилища внутри темные и закопченные, с огромной печью посредине, на которой, под потолком, тюфяки для спанья. В углу черные иконы.
На перекрестке стоит седой великан и поет. Он бос, его слепые глаза подняты к небу, время от времени он прерывает пение, кланяется и крестит лоб одним большим пальцем.
На грязной центральной улице щит, прибитый к двум вкопанным в землю столбам; на нем нарисована Европа, уже успевшая выгореть и полинять от многолетних дождей. Должно быть, по ней следили за ходом военных действий. Тот, кто ее рисовал, наверняка не имел под рукой географической карты, а полностью полагался на свою давнишнюю память, потому что Франция очень напоминает кофейник, Пиренейский полуостров — человеческий профиль с Португалией в виде носа, а чуть покосившаяся Италия выглядит как самый настоящий сапог с ровным каблуком и гладкой подошвой. В Италии обозначены только четыре города: Рим, Неаполь, Венеция и почему-то Дронеро.
Жмеринка похожа на большое село; до войны здесь, по всей видимости, проводились ярмарки, о чем свидетельствует необъятное пространство центральной немощеной площади с рядами параллельных железных штанг для привязывания скота. Теперь площадь была пуста, только в одном ее углу под тенью дуба расположилось кочевое племя, словно попавшее сюда из далеких тысячелетий.
Мужчины и женщины в козьих шкурах, скрепленных кожаными ремешками, на ногах обувь из березовой коры. Их было не менее двадцати человек, и домом им служила огромная повозка, массивная, как древний военный агрегат. Она представляла собой сруб из грубо стесанного бруса, поставленный на толстые деревянные круги из цельного дерева. Даже четырем мощным, обросшим густой шерстью лошадям, что паслись неподалеку, нелегко, наверное, было тянуть такую тяжесть. Кто эти люди? Откуда пришли, куда направлялись? Мы не знали этого, но чувствовали, что они, как и мы, гонимы ветром; они, как и мы, полностью во власти неведомой капризной судьбы, символом которой для них и для нас было крутящееся колесо, дурацкий в своем совершенстве круг без начала и конца.
