— Его собственный отец?
— Он самый.
— Почему?
— Потому что Хуан Висенте Гомес вызвал его и сказал: «Или ты принесешь мне голову своего сына, или я пришлю тебе головы четырех его братьев. Четырех за одного, выбирай». — Акилес Анайя сплюнул как можно дальше. — А всем было известно, что старый тиран выполнял обещания.
— И что же было с отцом?
— Он сунул голову Ромуло в мешок, отнес ее диктатору и на следующий день из того же револьвера разнес себе череп.
— Ужасная история!
— Это льяно! Больше никто не заговаривал о защите индейцев. По крайней мере, пока Гомес был жив.
С того дня Айзу больше не удивляло, что индейцы дичились ее всякий раз, когда она пыталась им в чем-нибудь помочь или приласкать кого-нибудь из малышей.
Для них любой белый человек, за исключением разве что Акилеса Анайи, который когда-то был мужем девушки-индианки, был потенциальным врагом. Кроме того, никто не мог гарантировать, что в итоге белый не заразит индейцев одной из четырех болезней, против которых у них не было иммунитета: туберкулезом, сифилисом, гриппом или корью.
— Как же бороться с болезнями? — однажды Айза спросила Селесте.
— Нет способа, — уверенно ответила та. — Надо подвергнуть их массовым прививкам, но мы причинили им столько вреда, что они уверены, будто мы желаем только одного — сжить их со света. Сомневаюсь, что когда-нибудь мы сумеем вернуть себе их доверие.
Несколько дней спустя Селесте Баэс уехала в главное имение, пообещав вернуться до начала дождей с запасом провизии на долгую зиму. Поэтому Айза не смогла продолжить разговоры о туземцах, так как Акилес Анайя старался от этого уклониться — возможно, из опасения, что ему придется признаться в том, что его собственная жена была из их числа.
Практически с первого вечера, когда старик управляющий, похоже, догадался, что за люди были Пердомо Вглубьморя, он без возражений взял на себя роль наставника островитян, ведь им нелегко было освоиться в первобытном мире саванны, где природа, климат, обитатели, обычаи и даже часть слов были совсем не похожи на то, к чему они привыкли с рождения. Естественно, в первую очередь льянеро обратил их внимание на лошадей, поскольку вокруг них вращался весь смысл ненадежного существования имения «Кунагуаро».
Для Акилеса Анайи (и это роднило его с хозяйкой) лошади были самыми благородными и красивыми животными, которыми Создатель населил землю; они почти во всем превосходили человека. Он знал повадки и особенности каждого из тех грациозных животных, что обитали — прирученные или полудикие, смирные или норовистые — на территории поместья, вплоть до самой дальней его границы, и даже большинства тех, которые стоили того, чтобы их знать, на всем пространстве равнин Апуре.
— У Кандидо Амадо есть кобыла от Торпедеро и Караде-анхель, которая с хорошим тренером и приличным наездником выиграла бы «Гранд-насиональ», обставив прочих на шесть корпусов, — говорил старик. — Только этот недоумок так и не понял, что за лошадь ходит под ним, и только и умеет, что вонзать ей в бока шпоры.
Для большинства льянеро, которые ездили верхом босыми, цепляясь за стремена пальцами ног, тот, кто пользовался шпорами и колол ими животное, проявлял не жестокость, ведь вся их жизнь в общем-то была суровой и жестокой, а главным образом бессилие, так как человек, который не в состоянии пустить лошадь в галоп без помощи шпор, даже не заслуживал права называться всадником.
— Твоя лошадь должна стать частью тебя, — наставлял Акилес Айзу, подыскивая ей животное для верховой езды. — И тебе следует выбирать ее не по внешнему виду, а по темпераменту и по тому, насколько она способна под тебя подстроиться. Спокойное животное под нервным наездником — это как западня: вероятнее всего, кто-то из них двоих не выдержит и потеряет голову. Хотя если оба слишком нервные, животное вконец ошалеет, и не исключено, что однажды сиганет в пропасть. — Он рассмеялся. — Впрочем, здесь, в льянос, пропастей мало.
Они впятером стояли у загона для прирученных лошадей, и, хотя Аурелия все отнекивалась, не желая учиться ездить верхом, управляющий настаивал: дескать, раз уж Селесте Баэс забрала с собой пикап, лошадь остается единственным средством передвижения, а здесь такие огромные расстояния, что никому и в голову не придет добираться куда-то пешком.
— Всех, кто передвигается на своих двоих, рано или поздно прикончит гремучая змея или мапанаре, так что выбирайте: лошадь или змея.
— Лошадь.
Акилес Анайя улыбнулся, кивая на буланого конька не выше полутора метров ростом и с длинной гривой:
— Вот этот — смирный, с ним никогда не будет проблем. Бежать не бежит, зато способен часами двигаться в одном и том же ритме, не причиняя неудобств седоку.
— Больно мелкий, — заметила Аурелия. — Правда, здесь почти все лошади небольшие. Может, мне так кажется, только на Тенерифе они были крупнее.
— Это такая порода, — пояснил управляющий. — Креольские лошади, как правило, невысокие, зато выносливые и ходкие, для долгих путешествий — в самый раз. На такой не угнаться за беглой кобылой или диким быком, другое дело — съездить в Брусуаль и вернуться пьяным.
— Я вовсе не собираюсь возвращаться пьяной из Брусуаля.
Льянеро улыбнулся:
— Еще меньше я представляю вас гоняющейся за коровой по саванне. Послушайте, что я вам говорю! Этот буланый вам подходит.
Кто ж станет спорить с человеком, который знает о лошадях все! Он повернулся к Айзе, задержал на ней взгляд, словно увидев впервые, и, намеренно повернувшись спиной к ограде, спросил:
— Какой конь здесь самый лучший?
— Рыжий.
— Это гнедой. Гнедой, у которого огонь в жилах. Когда погиб Рыжий Ромуло, Баэсы разыскали трех его братьев и скрестили с кобылами имения «Тигр». Их кровь течет в Торпедеро, Бесстрашном, Караегато и многих других, ставших знаменитыми. А это — сын Бесстрашного, и он родился, чтобы ты ездила на нем верхом.
— Как его зовут?
— Только хозяин имеет право дать коню имя. Как тебе хочется его назвать?
Девушка размышляла несколько секунд, пока льянеро, ее мать и братья стояли и смотрели на нее, и наконец улыбнулась:
— Тиманфайя. Его будут звать Тиманфайя.
— Что это значит? — поинтересовался Акилес Анайя.
— Это Огненные горы на Лансароте; район вулканов, в котором стоит только копнуть — и обнаружишь температуру в сотни градусов. А на закате они такого же красноватого цвета.
— Тиманфайя, — повторил льянеро, словно желая привыкнуть к звучанию имени. — Ладно! Тебе решать. Теперь осталось только, чтобы он не воспротивился. — Он показал на животное. — Так иди и скажи ему его имя!
Айза наклонилась, пролезла между перекладинами ограды и направилась к гнедому, который смотрел на приближавшуюся девушку не двигаясь. Подойдя к нему, она погладила широкую шею и прошептала ему что-то на ухо. Животное фыркнуло, тряхнув головой, и девушка рассмеялась.
— Ему нравится! — воскликнула она. — На его взгляд, немного длинновато, но ему нравится.
Акилес Анайя громко закашлялся.
— Ты это мне брось! — проворчал он. — Не хватало еще, чтобы я поверил, будто ты вдобавок разговариваешь с животными. Впрочем, от тебя можно ожидать чего угодно.
— Не может быть!
— Как прикажете, патрон. Не может — так не может. Однако в воскресенье я взял курс на окрестности дома: вдруг мне подфартит и я сумею накинуть аркан на гнедого, который мне приглянулся, — и, укрывшись в чапаррале[40], я увидел, что на нем кто-то скачет. Я был далеко, но уверен, что это была женщина.
— Наверно, это была моя кузина Селесте.
— Ваша кузина носится галопом без седла на самом норовистом жеребце, а эта только училась.
— Училась? — удивился Кандидо Амадо. — Училась ездить верхом?
— Так мне показалось, с вашего разрешения. Скакала вокруг старика Анайи, который вроде как говорил ей, что нужно делать. Там были другие люди.
— Ладно, Рамиро. Спасибо!
Тот, кого назвали Рамиро, угрюмый великан с мясистыми губами и косящими глазами, едва заметно кивнул в знак согласия, надавил коленями на бока лошади и рысью поскакал в сторону канея пеонов. Его хозяин был рассержен и озадачен, потому что для Кандидо Амадо новость о том, что кто-то расположился в «Кунагуаро», означала конец его мечтам. На его памяти отец всегда говорил, что однажды они смогут перебраться в замечательный особняк над рекой, покинув наконец неуютное место, в котором их приговорили жить, — нелепый и лишенный привлекательности дом, точно бесформенная куча, наваленная посреди равнины, неподалеку от водоема, кишевшего комарами. Дом этот продувался всеми ветрами, бичуемый яростным баринесом[41], который начинал немилосердно дуть в апреле, и истязаемый проливными дождями, которые грозили ему наводнением несколько месяцев спустя.
