Всегда.
Но особенно сильно — в Пасху.
Уна, в поисках, как ей искренно казалось, эротического удовольствия — которого, признаться, она не испытала до сих пор ни разу, — со времени первого появления в городе ещё до замужества перепробовала все кварталы. Менее остальных был ей омерзителен «солдатский» — за некоторое его сходство с римскими лупан`ариями. Впрочем, даже в Пасху сходство происходящего в Иерусалимском блудилище со священнодействиями обиталищ бога Приапа было весьма отдалённое.
Лупанарий был лучше — во многих отношениях. Начиная с самого главного: с того, что в лупанарии не скрывалось, что разврат имеет сакральный, богоугодный смысл. Каждая пришедшая в лупанарий замужняя женщина знала, что она вовсе не порочна, не изменяет мужу, но, напротив, служит Небу: незримым присутствием богов освящалось всё, придавая иной смысл тем действиям, которые при совершении втайне с соседом справедливо осуждались.
Всё устройство лупанария — монументальная архитектура, изваяние бога Приапа, другие священные образы и символы — подчёркивало не только небесную значимость происходящего, но ещё и значимость земного служения — на благо своему народу и Империи. Тонкие полустенки, разделявшие в лупанариях ложа-норы, сладострастные вздохи не только не заглушали, но, напротив, усиливали. Танцующие по стенам красноватые отблески пламени от нескольких больших, как костры, светильников центрального зала лупанария освещали не всю женщину, как то было принято в домишках иерусалимских кварталов любви, но только её часть — наиважнейшую. А вот лица женщин, ставших в священные позы, в полутьме лож-нор оставались сокрыты. Поэтому женщина могла полностью расслабиться — каждая знала, что поднимется с колен неузнанной, а потому будет ограждена от гневного непонимания мужа-безбожника.
Светильники центрального зала лупанария высвечивали также и теснившихся в ожидании обнажённых мужчин — каждый пытался оказаться в центре, на возвышении. Ценность этого положения была не в том, что таким образом он оказывался равноудалён от круга женских тел (или к ним равноприближён), а в том, что удерживающийся там считался избранником, мужем царицы любви, воплощённой богини.
Рассказывают, что в древности в лупанариях было несравнимо лучше. Некогда существовал священный ритуал, во время которого в главном зале неожиданно, буквально из ниоткуда, возникал чернокожий служитель с коротким мечом. Воздев левую свободную руку ладонью вверх, — тем отчётливей вбирая в себя поток воли небес, — он танцующей походкой — своей непредсказуемостью символизирующей великую роль Случая в жизни каждого из пришедших в этот мир — наконец оказывался за спиной того из мужчин, который, судорожно вцепившись в бёдра женщины, насилуя её изо всех сил, уже перестал что-либо замечать вокруг себя, — и пронзал его мечом — насквозь, в сердце. Мгновение спустя чернокожий служитель чуть вытаскивал меч, чтобы открылось выходное отверстие раны, — и кровь волной изливалась на женщину. Попавшая на ягодицы кровь частью попадала на нежный живот, а частью по ложбинке спины потоками стекала на шею, грудь, соски, — тем запечатляя богоизбранность счастливицы.
В тот момент, когда агонизирующий верующий, соскальзывая с меча служителя, падал навзничь на пол, весь лупанарий взрывался торжествующим кличем, прославляющим божества Жребия и Любви. Возбуждённых сильнейшим ощущением женщин выбрасывало из их нор, и они, слившись с мужчинами в едином танце, прославляли избранную божеством царицу лупанария и всего мира любви — всю в крови её водружали на возвышение рядом с главным светильником в центре лупанария. «Муж» оказывался рядом — поддерживая царицу.
Богоизбранность считалась для всякой верующей женщины величайшей в жизни удачей — триумфом, в котором она впоследствии жила всю жизнь. И потребность в котором наследовалась дочерьми.
Никто не знал, в какой день месяца, в какой час и в какое мгновение появится чёрный служитель с мечом Жребия, но каждый из восшедших в лупанарий мужчин знал, что роковой меч среди теней лупанария непременно блеснёт. Сладкий страх и ужас — страстной любви непременный спутник и прародитель — расползался по душе каждого из тянущихся к лупанарию, тем многократно усиливая удовольствие оргии. Рисковал жизнью каждый, всякий боялся смерти, но никто лупанария не только не бежал, а напротив, вожделел наступления ночи.
А потому все они, при входе пожертвовавшие на храм Любви и Единства, молились и выбирали — нечто большее, чем женщину — счастливую звезду.
Теснившиеся в центре зала мужчины, и без того возбуждавшиеся от дразнящих красноватых бликов, тёрлись друг о друга и от этих прикосновений истомлялись задолго до проникновения в одну из сомкнувшихся женщин. Их распаляли также и красота поз женщин, и некий общий ритм покачиваний, в котором незаметно для себя сливались в лупанарии все и вся, включая и ожидавших своей очереди мужчин, — всё становилось едино, и когда один из мужчин на ложе достигал восторга, то восторг этот сразу же становился радостью всех, в особенности, в силу своей чувствительности, для женщин: для них поток восторга становился беспрерывным…
Но судьба, чёрный служитель и меч исчезли вместе со стародавними временами, когда люди были много набожнее. Людям вообще свойственно забывать благодетельных богов… И римские лупанарии выродились в то, что застала, посещая их с другими патрицианками, Уна…
Однако римские лупанарии, даже выродившиеся, Уне нравились больше иерусалимского блудилища. Хотя бы потому, что в лупанарии по-прежнему служили Небу женщины исключительно патрицианских родов. В этом — высший, государственный смысл. Это мужчинам, чтобы уяснить, что надо делать, приходится изъясняться словами. Это мужчины никак не могут освободиться от сетей унаследованного с древности Сената, бестолкового из-за пут бесконечных речей, смысл которых неясен даже самому говорящему. Что говорить про слушающих?!.. Но женщинам власти известен путь более совершенный. Достаточно женщинам власти собраться вместе, разоблачиться и, сокрыв лица в ложе-норе, в божественной позе расслабиться и насладиться — и вот они уже как будто побывали во всех уголках Рима, знают всё, прочувствовали — и теперь ни за что не ошибутся, кто и сколь существенно изменил своё положение на ступенях пирамиды власти. Поэтому все суждения набожных женщин патрицианских родов о том, кому подчиниться, а с кем обращаться пренебрежительно, были вернее умствований сенаторов, безуспешно пытавшихся разобраться, что же на последнем заседании Сената было сказано. И что при этом имелось в виду. Уже одной этой способностью к верному знанию можно объяснить, почему в семьях правителей от века всё определяло слово именно женщины.
(Сменивший Тиберия император Калигула вошёл в историю, среди прочего, ещё и потому, что приказал жён и дочерей патрициев отправлять в лупанарии насильно. Некоторые историки, сокровенного устройства государства не понимающие или извращённо его по чьему-то приказу представляющие, пишут, что императора Калигулу народ и сенаторы за эти насильственные водворения в лупанарии якобы ненавидели и мечтали свергнуть. Но разве действительно хотели? Где тому доказательства? Если бы Калигула в сенаторских семействах был ненавидим, он бы не дожил и до утра. Не спасла же жизнь Цезарю любовь простого народа! Зарезали, да и всё. На глазах у всех. Но заботившийся о многолюдности лупанариев Калигула продолжал жить. И, что невозможно опровергнуть, Империя при нём процветала как ни до и ни после. И никто его не трогал. Следовательно, якобы несчастные и опороченные сенаторские жёны, за которыми в доме испокон веков было последнее слово, твёрдо сказали мужьям: смириться! — и правящие мужи, как и всегда, жёнам подчинились.
Благодарность сенаторских жён и дочерей Калигуле можно понять — отныне им не надо было пробираться в лупанарии в пугающей темноте, теперь с видом мучениц они могли отправиться в лупанарии ещё засветло. Так что Калигулу любили и боготворили многие якобы им обиженные — как могут любить только того, кто выполняет самые сокровенные мечты.
Калигула знал кого посылать — он в приказе не обошёл ни одну матрону из семей власти, а вот женщинами из семей ремесленников и землепашцев пренебрёг.)
Действительно, по-настоящему ценить лупанарии могли только женщины, способные проявить себя во власти, даже из простолюдинок. Но были среди простолюдинок и такие, которые брезговали, и — по ощущению Уны — поступали безнравственно. Своим неучастием они подрывали надежду на благополучие своего потомства в будущем, подвергали детей опасности лишиться родины-Империи, которой можно гордиться.
Действительно, исчезни монолитность во власти, начни мужи при принятии решений в Сенате мудрствовать, и во власти, продолжающей небесную иерархию богов, начнётся хаос, — родина захиреет.
