Жозефина попыталась скрыть за этими словами свой шок. «Совсем спятил! — думала она. — Надеюсь, он не вкладывал деньги в эту аферу? Да и откуда у него деньги? От Милены? Я бы вряд ли могла ему помочь. Но вдруг он меня попросит?» Она вспомнила, что у них общий счет в банке. Надо поговорить с господином Фожероном, ее банковским поверенным.
— Пойду почитаю о крокодилах в моей книжке о рептилиях, — сказала Зоэ, соскакивая с маминых колен.
— Был бы Интернет, тебе бы не пришлось копаться в книжках.
— Но у нас же нет Интернета, — ответила Зоэ, — значит, нужно посмотреть в книге.
— Хорошо бы ты купила нам компьютер, — размечталась Гортензия. — У всех моих подружек есть.
Если он взял у Милены деньги, значит, это всерьез и надолго. Может быть, они даже поженятся…
«Да нет, идиотка, он не может жениться на Милене, мы ведь еще не развелись!» — Жозефина шумно выдохнула.
— Мам, ты не слушаешь!
— Нет-нет, слушаю…
— И что я сказала?
— Что тебе нужен компьютер.
— Ну и?..
— Не знаю, малыш, надо подумать.
— Раздумьями на компьютер не заработаешь.
А та, наверное, хороша в роли хозяйки! Розовенькая, свеженькая, тоненькая. Жозефина представила себе, как она ждет Антуана на крылечке их дома, как прыгает в джип, чтобы объехать с ним парк, как готовит на кухне, как листает журнал, уютно устроившись в кресле-качалке. А вечером, когда он возвращается с работы, бой подает им ужин, они зажигают свечи… Наверное, он думает, что начал жизнь заново. Новая жена, новый дом, новая работа. А они, все втроем, верно, кажутся ему скучными и убогими с их маленькой квартиркой в Курбевуа.
Утром мадам Бартийе, мать Макса, спросила ее: «Ну что, мадам Кортес, есть новости от мужа?» Она ответила что-то — лишь бы ответить. Мадам Бартийе очень похудела, и Жозефина спросила, не сидит ли она на диете. «Вы будете смеяться, мадам Кортес, я на картофельной диете!»
Жозефина действительно расхохоталась, но мадам Бартийе упорствовала: «Нет, я серьезно: одна картофелина каждый вечер, через три часа после ужина, и потом совершенно не хочется сладкого! Вроде как эта картошка, если съесть ее перед сном, освобождает какие-то два гормона, которые нейтрализуют потребность в сахаре и углеводах в мозге. Вам больше не хочется есть между основными приемами пищи. Ну и вы худеете, все вполне научно обосновано. Макс нашел мне это в Интернете. У вас есть Интернет? А то я бы сказала вам адрес сайта. Конечно, эта диета кажется странной, но она работает, уверяю вас».
— Мам, это ведь не роскошь, а необходимость, рабочий инструмент… Он бы и тебе пригодился, и нам для школы тоже.
— Знаю, дорогая, знаю.
— Ты так говоришь, но тебе вовсе не интересно. А между тем речь идет о моем будущем…
— Послушай, Гортензия, я все делаю для вас. Все! Если сказала, что подумаю, значит просто не хочу давать пустых обещаний, но вполне возможно, у меня все получится.
— О, спасибо, мама! Спасибо! Я знала, что могу на тебя положиться.
Гортензия обняла мать и уселась к ней на колени, словно Зоэ.
— Ну что, мамуль, умещаюсь я тут, или мне уже поздновато?
Жозефина рассмеялась, прижала ее к себе. Она вдруг расчувствовалась, непонятно почему. Держать ее на ручках, чувствовать ее тепло, вдыхать сладкий запах ее кожи и легкий аромат духов от одежды… даже слезы на глаза навернулись.
— Ох, малышка, как же я тебя люблю, если бы ты знала! Я так страдаю, когда мы ссоримся.
— Мы не ссоримся, мама, мы спорим. У нас просто разный взгляд на вещи. И знаешь, если я иногда нервничаю, это все оттого, что папа ушел, мне плохо, очень плохо, вот я и кричу на тебя, ты-то рядом…
Жозефина уже с трудом сдерживала слезы.
— Ты единственный человек, на которого я могу рассчитывать, понимаешь? Вот я и прошу от тебя многого, поскольку ради меня, мама, ты все сможешь, все сумеешь… Ты такая сильная, такая смелая, такая надежная.
К Жозефине и впрямь от ее слов возвращались смелость и сила. Она больше не боялась и была готова на любые жертвы, лишь бы Гортензия вот так прижималась к ней, лишь бы чувствовать ее нежность.
— Обещаю, солнышко, будет тебе компьютер. На Рождество. Подождешь до Рождества?
— Ох, спасибо, мамуля! Лучше не придумаешь!
Она обхватила Жозефину за шею и прижалась так сильно, что та закричала: «Пощади! Пощади! Ты мне шею сломаешь!» Потом Гортензия помчалась в комнату к Зоэ сообщить ей радостную весть.
Жозефине было легко и весело. Дочкина радость светилась в ней, все заботы словно свалились с плеч. С тех пор как она взялась за переводы, девочки обедали в школьной столовой, на ужин меню разнообразием не отличалось: в основном ветчина да пюре. Зоэ кривилась, но ела. Гортензия вяло ковырялась в тарелке. Жозефина доедала за ними, чтобы ничего не выбрасывать. «Вот так я и толстею, — подумала она, — ем-то за троих». После еды мыла посуду (посудомоечная машина сломалась, а денег на ремонт или покупку новой не было), протирала клеенку, доставала из шкафа книги и вновь садилась за работу. Девочки смотрели телевизор, она переводила.
Иногда до нее доносились обрывки их разговоров. «Когда я вырасту, буду стилистом, — говорила Гортензия, — открою собственный дом моделей…» — «А я буду шить платья для моих кукол», — отвечала Зоэ. Жозефина поднимала голову, улыбалась, и вновь с головой погружалась в жизнь Одри Хепберн. Отрывалась только, чтобы проверить, почистили ли они зубы, и потом приходила поцеловать их на ночь.
— Макс Бартийе больше не приглашает меня в гости, мам… Почему, как ты думаешь?
— Не знаю, детка, — рассеянно отвечала Жозефина. — У всех свои заботы…
— Мам, если я собираюсь быть стилистом, — заявляла Гортензия, — мне надо уже сейчас хорошо одеваться. Я не могу носить все подряд.
— Все, спать, девочки! — объявляла Жозефина, спеша вернуться к работе. — Завтра вставать в семь утра.
— Думаешь, родители Макса разведутся? — спрашивала Зоэ.
— Не знаю, родная моя, спи.
— А можешь дать мне немножко денег на одну маечку «Дизель», скажи, мам? — упрашивала Гортензия.
— Спать! Ни слова больше!
— Споконночи, ма…
Она вновь садилась за перевод. Что бы сделала Одри Хепберн в ее ситуации? Работала бы, старалась бы сохранять достоинство и думать лишь о благополучии детей. СОХРАНЯТЬ ДОСТОИНСТВО И ДУМАТЬ О БЛАГОПОЛУЧИИ ДЕТЕЙ. Вот как ей следует жить дальше: стать достойной, любящей и худой, как палка. С того вечера Жозефина села на картофельную диету.
Холодной, дождливой ноябрьской ночью Филипп и Ирис Дюпен возвращались из гостей домой. Они были у одного сослуживца Филиппа. Большой званый ужин на двадцать персон, метрдотель, следивший за переменой блюд, в дорогих вазах — изысканные букеты, в камине потрескивают поленья, отсветы пламени на стенах и лицах и, конечно, беседы, до того светские, что Ирис могла бы их все пересказать заранее. «Богатство, роскошь и… скука», — подытожила она, откинувшись на подушках шикарного лимузина. Филипп молча вел машину. За весь вечер ей ни разу не удалось встретиться с ним взглядом.
Ирис смотрела в окно на ночной Париж: как все-таки красивы эти здания, памятники, мосты… В Нью-Йорке она скучала по Парижу, по этим улочкам, по светлому камню зданий, по тенистым аллеям, по террасам кафе, по мирному течению Сены. Ей и фотографии были не нужны, стоило только прикрыть глаза, и родной город вставал перед нею, как живой.
Пожалуй, именно это ей и нравилось больше всего в светских раутах: возвращаться домой на машине. Сняв туфли, вытягивать длинные ноги, опираться затылком на подголовник и в полудреме любоваться дрожащими огнями города.
Ирис смертельно скучала на этом приеме, она сидела между молодым начинающим адвокатом-энтузиастом и маститым нотариусом, который постоянно говорил о повышении цен на недвижимость. Скука приводила ее в ярость. Хотелось встать и опрокинуть стол. Вместо этого она мысленно раздвоилась и наблюдала, как «та, другая» мадам Дюпен успешно исполняет роль «жены такого-то». Она со стороны слышала свой смех, смех счастливой женщины, и с трудом скрывала бешенство.
В первые годы брака она еще пыталась поддерживать разговор, интересовалась деловой жизнью — биржей, прибылями, дивидендами, слиянием компаний, экономическими стратегиями, способами сокрушить конкурента или завоевать союзника. Но она происходила из другого круга и получила другое образование: в Колумбийском университете спорили о книгах, сценариях, фильмах, поэтому здесь ей досталась роль неловкой и несмелой дебютантки. Потом постепенно поняла, что все равно она вне игры. Ее приглашают лишь за красоту, обаяние — и за то, что она жена Филиппа. Они приходили вдвоем. И стоило соседу по столу спросить ее: «Чем вы занимаетесь, мадам?», а ей — ответить «Да так… ничем особенным, я посвятила себя ребенку…», как он отворачивался и заговаривал с кем-нибудь еще. Поначалу это ее задевало, но потом прошло, привыкла. Иногда мужчины слегка ухаживали за ней, но как только разворачивалась оживленная дискуссия, про нее забывали.
