Ознакомительная версия.
— Нахалка! Как ты смеешь дерзить! Если бы не мы с мистером Суинделлом, вы, сопливые ничтожества, давно бы драили полы в работном доме.
Элиза затаила дыхание. Перед самой смертью мать взяла с миссис Суинделл обещание, что Сэмми и Элизе будет позволено оставаться жильцами, пока они смогут вносить арендную плату и помогать по хозяйству.
— Но, миссис Суинделл, — осторожно начала Элиза, — мама сказала, что вы пообещали…
— Пообещала? Пообещала? — От злости у нее слюна вспенилась в уголках рта. — Я тебе пообещаю. Я пообещаю пороть тебя до того дня, когда ты сесть не сможешь!
Она внезапно вскочила и потянулась к кожаной плетке, висевшей у двери.
Элиза спокойно стояла, хотя сердце ее колотилось.
Миссис Суинделл шагнула вперед, затем остановилась, ее губы тряслись от припадка жестокости. Не проронив больше ни слова, она повернулась к Сэмми.
— Ты, — сказала она. — Иди сюда.
— Нет, — быстро возразила Элиза, ее взгляд метнулся на лицо Сэмми. — Нет, простите, миссис Суинделл. Я вам надерзила, вы правы. Я… я исправлюсь. Я завтра подмету магазин, я отдраю переднее крыльцо, я… я…
— Вычистишь уборную и выведешь крыс на чердаке.
— Да, — кивнула Элиза. — Все сделаю.
Миссис Суинделл держала кожаную плетку перед собой параллельно полу. Она смотрела исподлобья, переводя взгляд с Элизы на Сэмми и обратно. Наконец отпустила один конец плетки и повесила ее на место у двери.
Элиза испытала головокружительное облегчение.
— Спасибо, миссис Суинделл.
Чуть дрожащей рукой девочка передала миску похлебки Сэмми и взяла черпак, чтобы налить себе.
— Стой, — велела миссис Суинделл.
Элиза подняла взгляд.
— Ты, — миссис Суинделл указала на Сэмми. — Вычисти новые бутылки и расставь их в шкафу. Никакой похлебки, пока не сделаешь.
Она повернулась к Элизе.
— А ты, девчонка, иди наверх, с глаз моих долой. — Ее тонкие губы тряслись. — Обойдешься сегодня без ужина. Еще мне не хватало кормить бунтовщиков.
Раньше Элиза любила представлять, что отец однажды придет и освободит их. После «Матери и Потрошителя» «Храбрый отец» был любимой историей Элизы. Иногда, когда прижатый к кирпичам глаз начинал болеть, она просто лежала на спине на верхней полке и воображала своего доблестного отца. Она говорила себе, что мать ошиблась, что он вовсе не утонул в море, а отправился в важное путешествие и когда-нибудь вернется, чтобы спасти их от Суинделлов.
Хотя Элиза прекрасно знала, что фантазирует, что шансов увидеть отца не больше, чем фей и гоблинов, выходящих из щелей между кирпичами камина, это не затмевало радости, которую она испытывала, представляя его возвращение. Она не сомневалась, что отец прибудет к Суинделлам на лошади, а не в какой-нибудь коляске. На черной лошади с блестящей гривой и длинными мускулистыми ногами. И все прохожие оставят свои дела и уставятся на всадника, ее отца, прекрасного, в черном верховом костюме. Миссис Суинделл высунет свое жалкое длинное узкое лицо из-за веревки, на которой сушатся красивые платьица, награбленные утром, и позовет миссис Баркер посмотреть на происходящее. Они узнают наконец, что папа Элизы и Сэмми приехал их спасти. Он отвезет их к реке, где будет ждать его корабль, и они поплывут по океану в далекие края, названий которых она никогда не слышала.
Иногда, в тех редких случаях, когда Элизе удавалось упросить мать тоже что-нибудь рассказать, та говорила об океане. Ведь она видела его своими глазами и потому могла добавить к рассказам дочери чудесные звуки и запахи — грохот волн, соленый воздух, крошечные песчинки, такие непохожие на вязкий черный ил речного дна. Мать не часто присоединялась к рассказам. Обычно она их не одобряла, особенно сказку об отце-герое.
— Ты должна понять разницу между сказками и действительностью, милая Лиза, — увещевала она. — Волшебные сказки слишком быстро кончаются. Они скрывают, что случается потом, когда принц и принцесса сходят со страниц.
— О чем ты, мама? — спрашивала Элиза.
— Что с ними случится, когда им придется искать в мире свой путь? Зарабатывать деньги и избегать мирского зла?
Элиза так и не поняла. Что за глупый вопрос? Хотя матери она этого не сказала. Это же принцы и принцессы, им не нужно искать путь в мире, только путь до своего волшебного замка.
— Не вздумай ждать, пока кто-нибудь тебя спасет, — продолжала мать с задумчивым видом. — Девушка, которая ждет помощи, никогда не научится сама себя спасать. Даже найдись у нее средства, ей не хватит отваги. Не будь такой, Элиза. Ты должна отыскать в себе смелость, научиться спасать себя, никогда ни на кого не полагаясь.
Одна, в комнате наверху, кипя от отвращения к миссис Суинделл и от злости на собственное бессилие, Элиза заползла в навсегда потухший камин. Медленно, осторожно она вытянулась в струнку, раскрытой ладонью нашарила свободный кирпич и вытянула его. Пальцы девочки нащупали в небольшом углублении прохладную поверхность и скругленные края маленькой глиняной горчичницы. Стараясь не послать эхо вниз по трубе, прямо в любопытные уши миссис Суинделл, Элиза вытащила горшочек.
Горчичница принадлежала матери, но она годами хранила ее в секрете. За несколько дней до смерти, в редкий миг просветления, мать рассказала Элизе о тайнике. Она попросила достать его содержимое, и Элиза повиновалась, принесла глиняный горшочек к постели матери, глядя во все глаза на загадочную вещицу.
Напряжение покалывало кончики пальцев Элизы, когда она ждала, пока мать откроет крышку. Ее движения в последние дни жизни были неловкими, а крышку крепко держала восковая печать. Наконец она отломилась от основания.
Элиза изумленно раскрыла рот. В горчичнице лежала брошка, от одного вида которой по противному лицу миссис Суинделл заструились бы жаркие слезы. Брошка была размером с пенни, по ее узорчатому ободку выстроились драгоценные камни, красные, зеленые, сверкающие белые.
Элиза сначала подумала, что брошка краденая. Конечно, мать не воровка, но откуда тогда появилось восхитительное сокровище? Где она его взяла?
Так много вопросов, но при этом ей не хватало смелости заговорить. Да и незачем: мать не слушала. Она смотрела на брошку с таким лицом, какого Элиза никогда не видела прежде.
— Эта брошь мне дорога, — наконец произнесла она. — Очень дорога.
Мать сунула горшочек в руки дочери, словно больше не в силах была к нему прикасаться.
Горчичница была покрыта глазурью, гладкая и прохладная на ощупь. Элиза не знала, что и ответить. Брошь, странное лицо матери… все было так неожиданно.
— Ты знаешь, что это, Элиза?
— Брошь, мама. Я видела такие на богатых дамах.
Мать слабо улыбнулась, и Элиза подумала, что, видимо, неверно ответила.
— Или, может, кулон? Без цепочки?
— Твоя первая догадка верна, Элиза. Это брошь, особая брошь. — Она сжала руки. — Ты знаешь, что находится за стеклом?
Элиза взглянула на узор золотисто-рыжих нитей.
— Гобелен?
Мать снова улыбнулась.
— В некотором роде, но он сплетен не из нитей.
— Но я вижу нити, они перевиты вместе, так что получилась веревочка.
— Это пряди волос женщин нашей семьи. Моей бабушки моей прабабушки и так далее. Это фамильная драгоценность, она называется брошью утрат.
— Потому что ее надевают только по утрам?
Мать погладила кончик косы Элизы.
— Потому что она напоминает о тех, кого мы утратили. Тех, кто жил до нас и сделал нас теми, кто мы есть.
Элиза серьезно кивнула, интуитивно понимая, что ей оказано особое доверие.
— Брошь очень дорого стоит, Элиза, но я так и не смогла ее продать. Я вновь и вновь становилась жертвой собственной сентиментальности, но это не должно тебя остановить.
— Мама?
— Мне нездоровится, дитя. Когда-нибудь ты станешь заботиться о Сэмми и о себе. Возможно, брошь придется продать.
— Ах, мама, нет…
— Возможно, придется, и решение принимать тебе. Не позволяй моей сентиментальности мешать тебе, слышишь?
— Да, мама.
— Но если придется ее продавать, будь осторожна. Ее нельзя продать официально, записей не должно остаться.
— Почему?
Мать посмотрела на нее, и Элиза узнала этот взгляд. Она сама не раз глядела так на Сэмми, когда решала, стоит ли быть предельно откровенной.
— Потому что моя семья узнает. Они заявят, что ее украли…
Элиза лишь молча подняла брови. Семья матери, как и ее прошлое, была редкой темой для разговоров.
— …якобы украли, милая Элиза, потому что она моя. Мать подарила ее мне на шестнадцатый день рождения, брошь много лет принадлежала моей семье.
— Но если она твоя, мама, почему никому нельзя знать об этом?
— Узнают, что продали брошь, — узнают и наш адрес, а этого нельзя допустить.
Ознакомительная версия.
