— Провести-то проведу, — согласился он. — У меня давно задумка имеется, как воду на болото повернуть… С Кулешовым-то теперь как? Настырный мужик.
— Завтра же на болоте его не будет, — заверил Григорьев. — Вопрос решен. Всю здешнюю округу скоро объявят территорией заповедника. Охрана будет, егеря, ученые приедут. Так что все в порядке. — Он чуть помялся, потрепал бородку. — Вот только вашу деревню выселять будут. Понимаешь, в заповеднике можно жить лишь его работникам… Ну, если кого примут на работу, тому можно.
— Да хрен с ним, я еще крепкий, пойду хоть сторожем, — согласился Никита Иваныч. Он наконец вспомнил, что он — хозяин, и перед ним — гость, а вспомнив, забыл, что ночь на дворе, хотя уже светает; забыл, что он сегодня не ложился спать, а завтра день будет еще хлопотней. Оставив Григорьева, он вышел на улицу и позвал старуху.
— Ну? — недовольно спросила Катерина, высунувшись из двери чердака.
— Слазь да приготовь нам чего-нибудь, — распорядился старик. — Гостя в доме держишь, а за гостем уход нужон. Да и я целый день не жрамши.
— Пошли вы… — сердито проговорила старуха, однако спустилась и пошла в летнюю кухню. — Гости… Все живете, как гости. И ты тоже, хозяин. На покос надо, а тебя черти носят… Опять мне ломить? Иван вон Видякин второй день косит, возов пять нахряпал, а ты савраской с утра… И ночью еще уход спрашиваешь.
— Накошу тебе сена! — отрезал Никита Иваныч. — На одну корову всегда успею.
Катерина не ответила. На кухне вспыхнул огонек, забренчала посуда. Старик вернулся в горницу, разгреб половики и, прихватив посудину, нырнул в подпол. Не прошло и пяти минут, как стол был собран. Катерина принесла горячий борщ, грибов в сметане, огурцов на закуску, все молчком, и Никита Иваныч заметил, что глаза у нее заплаканы и носом она то и дело швыркает. Значит, не спали они с дочерью на чердаке… Несмотря на сердитый вид старухи, Никита Иваныч почувствовал жалость к ней и какое-то умиление. Ишь, борщ-то горячим держала, и закуска стояла наготове. Ждала, значит, когда позовут.
— Садись с нами, — предложил он. — Выпей маленько.
— Придумал, ночью-то… — проворчала Катерина и скрылась.
Гостя уговаривать не пришлось, не стеснялся он и не отнекивался. Выпил медовуху и принялся за борщ. Ел хорошо, с аппетитом. Ночью не каждого есть заставишь, особенно людей городских. Вечно у них то режим, то диета, то предрассудки какие-то, будто на полный желудок кошмары снятся. Григорьев начинал нравиться. Руки, заметил, крепкие, ладонь широкая, пальцы толстые и все вместе держатся. Плечами и шеей бог не обидел. Одно смущало старика: очки да соломенная бородка. К такому облику бы хорошую бороду, окладистую и очки долой.
— Давно в начальниках-то? — не вытерпел он. — По виду — молодой еще…
— Откровенно сказать, первое лето, — признался Григорьев. — Все в подмастерьях был. А это мой первый самостоятельный проект. Вот сам и кручусь поэтому.
— Родом-то, похоже, деревенский. Кость крепкая.
— Верно, — улыбнулся Григорьев. — Из Тульской области. С родины Льва Толстого. Говорят, мой дед к нему в школу бегал, учился. Будто способности у него были. Но так и кузнечил всю жизнь. У меня все в роду кузнецы. Я тоже начинал молотобойцем у отца. Два года кувалдой махал.
Никита Иваныч, разогретый медовухой, довольно крякнул и полез на полку за махоркой. «Не то что этот юбошник Кулешов, без роду-племени, — отметил он про себя. — С жилой парень, толковый, видать!»
— Телеги да сани оковывали, — вспоминал Григорьев. — Промкомбинат у нас был. Помню, отец все говорил: «Василий! У нас не просто колхозная кузня, а промышленность! Мы продукцию выпускаем…» Потом коней не стало, промышленность отцова заглохла. А мне все учиться хотелось. Отец говорит — ладно, намахаешься еще кувалдой, иди учись. Строгий мужик был, суровый, бровей не поднимет… Если бы телеги не перестали делать — точно бы не отпустил. Ну, я потом заочно институт окончил и чуть не пять лет, как молотобоец в кузнице, — техником, рядовым инженером… К заочникам отношение знаешь, отец, какое? Вроде и диплом есть, специальность, а для самостоятельной работы, мол, знаний не хватает. Ничего, потом я доказал. Проект обводнения вашего болота целиком разработал. Одобрили. Тяжело было, конечно, порой казалось, и правда, ума не хватит. Да еще видишь ли, проект уникальный, работа интересная, желающих много находилось. Это у нас конкуренцией называется.
«Молодец! — про себя восхитился Никита Иваныч. — Этот чужим умом жить не станет. Этот и за глотку возьмет, если надо. Долго чикаться не будет… Зря я на него поначалу-то строжился, чуть не обидел парня». Старик хотел налить гостю еще кружечку, однако тот решительно накрыл кружку ладонью.
— Все, отец, норма, солнце встает. Может быть, сейчас и отправимся, Никита Иваныч? Как говорят, кто рано встает — тому бог дает. Слышно, кто-то уже косу отбивает.
— А это Видякин, — сказал окончательно сраженный старик. — И когда только спать успевает, паразит!
Он вскочил, засуетился по избе, но вспомнил, что собираться ему не надо, что он собран еще со вчерашнего утра и можно отправляться немедленно.
— Айда! — скомандовал он. — Пехом-то мы только через час на болото придем!
* * *
Пешком идти не пришлось. Недалеко от усадьбы Пухова, у заброшенной избы, стояло несколько диковинных тракторов с лопатами и ковшами, экскаватор, трубоукладчик и зеленый, приземистый вездеход. Разъяренный на Ирину старик, возвращаясь ночью, не разглядел такое множество техники. А так бы еще вчера стало ясно, что приехали люди не с бухты-барахты, а государственное дело делать. У Кулешова-то бульдозера старенькие, битые, хоть и на широких гусеницах. А эти, оранжевые иностранцы, стоят — посмотреть любо-дорого. Новенькие по виду, силища в них — горы перевернут.
Механизаторы спали в избе, и Никита Иваныч только на порог встал — понял: это не алкаши кулешовские, а народ порядочный, деловой. Кругом чистота, мужики спят на раскладушках с пологами от комаров, по стенам уже картинок успели навешать, полочки приколотить. Григорьев осторожно прошел в глубь избы, разбудил одного мужика, и тот, быстро одевшись, побежал заводить вездеход.
Старика усадили в кресло, рядом с водителем, а сам Григорьев подстелил телогрейку и устроился на капоте двигателя. Вездеход мягко уркнул и понесся вдоль Алейки, мимо разгромленных изб, поваленных заплотов и плетней, мимо того места, где Никита Иваныч сидел вчера с дочерью и забыл кисет. Старик хотел попросить остановиться, но за окном уже был лес и та разбитая грозой береза. Пень ее успел слегка почернеть на солнце, но оранжевый, спекшийся сок все еще рдел, притягивая к себе тысячи муравьев. Муравьи карабкались вверх, влипали, гибли, замащивая своими телами дорогу для собратьев. Промелькнули рыжие от свежей ржавчины, битые трелевочники, навечно застывшие среди вырубок. И сами вырубки, будто пожухлая стерня, поплясав за лобовым стеклом вездехода, тоже исчезли. Потянулся осинник, густой, как плетень, сочный: бери литовку и вали заместо травы. Все это Никита Иваныч видел и отмечал попутно, невзначай. Его укачивало, голова не держалась, клонило в сон. И на короткий миг ему даже приснилось, что не муравьи это лезут и гибнут в березовой патоке, а японцы в Алейском болоте.
Самураев тогда отрезали от китайской границы, развернули назад к болоту и деваться им стало некуда: партизаны обложили с трех сторон, прижали к кромке мари. Часть японцев залегла на берегу и отстреливалась, а другая часть, поднявшись в рост, открыто двинулась по болоту. Они шли колоннами, не спеша, и командир отряда приказал не стрелять: через болото хода в летнюю пору не было. Никита стоял за деревом, и, разгоряченный погоней, сначала с радостью, а потом с ужасом смотрел, как исчезают одна за одной в болотной трясине маленькие, подвижные фигурки. Они пропадали тихо, без всплеска и крика, а цепочка тянулась и тянулась от берега в глубь мари, и даже не сгущалась в том месте, где было «окно». Никто не пытался обойти его, обогнуть: лезли вперед, как бараны. Те, что отстреливались, скоро тоже встали в хвост этой жуткой очереди, закинув винтовки за плечи, и еще торопясь, будто к котлу полевой кухни. Партизаны, не скрываясь, вышли на кромку болота и стояли молча, опершись на ружья. Никто не заорал — ура! — никто, почему-то не радовался победе. Только за спиной, в лесу, стонали раненые. Мужики онемели. Наслушавшись всякого про японцев и отпартизанив по два-три года, они никогда не видели, как бессмысленно и неумолимо могут идти люди на самоубийство. Одно дело в бою гибнуть, в драке, а тут — по доброй воле, ни за что.
Немел от страха и Никита Аникеев, тогда еще совсем парнишка. В его голове всплывали мысли о том, что гадюка, чуя конец, жалит себя, что горбуша с тупой упрямостью лезет вверх по шиверам к своей гибели, а голуби бросаются в пожар… Но перед глазами Никиты были люди…
