Об этом я сегодня и говорила. Конечно, не о самке, нуждающейся в оплодотворителе, а об исконном противостоянии Востока и Запада.
Молодежный дискуссионный клуб устроил диспут на тему «Будущее человечества», для чего был арендован кинотеатр «Декаданс» на Пристани. Я и прежде много раз присутствовала на ожесточенных ристалищах этого сорта. Писала в газету отчеты, иногда выступала с репликами в прениях. Но сегодня в Обществе Согласия мне предложили быть представительницей от наших. Я и обрадовалась, и испугалась. Не знаю, что больше. «Главное — не готовьтесь, — сказал мне Сабуров. — Ваша стихия — спонтанность». Вот человек, умеющий ввернуть такое, что потом голову сломаешь, комплимент это или наоборот.
Кое-что я все-таки подготовила, не очень-то доверяя своей «спонтанности». От моего успеха или провала зависело многое: мое положение в редакции и в ячейке, отношение Сабурова, ну и главное — самоуважение.
Заявленных диспутантов было трое. От комсомольцев говорил Шлиман из Политехнического. У «советских» в Харбине была самая мощная организация, ее поддерживал весь могучий ресурс железной дороги, управлявшейся из Москвы. Наглядная агитация, листовки, «студенческие буфеты» и «рабочие маевки» — всё делалось и обставлялось с размахом.
И главный их оратор тоже был очень неплох. Взмахивая сжатым кулаком, тряся буйной гривой, сверкая глазами, Шлиман говорил о тотальном кризисе капиталистической экономики, о фантастических успехах пятилетки, о небывалой по масштабам затее — строительстве целого комсомольского города на Амуре. Я сначала вся сжалась, подумав, что с таким оппонентом мне не совладать. Но постепенно Шлиман заразил меня своей страстью и энергией. Талантливые люди всегда пробуждают во мне ответный ток. Если это союзники — я рвусь их поддержать. Если противники — кинуться с ними в бой.
Да, Шлиман был врагом нешуточным. Но прежде, чем я получила слово, пришлось выслушать выступление Лаецкого, председателя Фашистского движения и, как поговаривали, главу «Союза мушкетеров». Эту полувоенизированную организацию официально запретили после того, как она участвовала в боях против Красной Армии, но преследовать «мушкетеров» не преследовали, арестовывать не арестовывали, поэтому особенной конспирацией они себя не утруждали.
Лаецкий был мне не антагонист, скорее союзник — во всяком случае, попутчик. Наши разногласия находились не в политической, а в идейной сфере. Слушала я вполуха, готовясь к своему выходу.
— Наше движение скоро завоюет всю Европу. Италия уже наша. Скоро нашей станет Германия. За ней Англия и Франция!
Оратор рубил воздух рукой, другая была засунута за ремень. Высокий, стройный, со сверкающим пробором, он был в черной рубашке, белом ромбическом галстуке со свастикой. Лаецкий недавно закончил юридический факультет, но на службу поступать не спешил. Он был из обеспеченной семьи, президент Теннисного клуба и завсегдатай дансингов. Уж не знаю, как всё это в нем уживалось.
— Кризис, о котором тут толковал жидобольшевистский краснобай… — Свист и крики в «красной» половине зала. Лаецкий повысил голос. — …Кризис, которым нас тут стращали, приведет к тому, что скоро и Северо-Американские Штаты качнутся в сторону фашизма! Знаете, в чем коренная разница между двумя ведущими идеями современности, коммунистической и фашистской?
— Расскажи! Просвети! — глумливо кричали комсомольцы.
— Молчать, свиньи! Вашего оратора не перебивали! — орали сидевшие кучей чернорубашечники.
Однако до потасовки дело не дойдет, это я знала по опыту. Раньше случалось, но с приходом японцев полиция в подобных случаях стала действовать быстро и решительно, беспощадно лупцуя дубинками и таща в кутузку всех без разбора. После окончания диспута, где-нибудь в темном закоулке, самые распалившиеся могли, конечно, перейти от слов к кулакам, а то и кастетам. Но не здесь.
— А ну тихо все! Дайте послушать! — крикнула и я, да свистнула в четыре пальца. Это искусство я освоила еще на родине — единственный общественно полезный навык после учебы в «Общественно-полезной школе № 11», которую я заканчивала, когда развалилась Александринская гимназия.
В зале засмеялись и даже захлопали. Это придало мне храбрости перед выступлением.
— Коммунизм — это общество слабых, где подавляют и даже истребляют всякого сильного, незаурядного человека, — чеканил Лаецкий. — А фашизм — общество, в котором сильные подавляют и истребляют слабых. За нашим движением будущее, потому что фашизм соответствует великому закону природы. Мы — племя львов, а не шакалов!
Про сильных и слабых мне понравилось. Про львов и шакалов не очень. Я никогда не любила трескучей фразы и позерства.
Но вот харбинский дуче закончил выступление. Ему оглушительно хлопали и гадко улюлюкали.
Настал мой черед.
Я удовлетворенно улыбаюсь, покачиваясь в такт блюзу. Я вспоминаю свое выступление — каждую фразу, каждую паузу. Я хочу сохранить в памяти все детали.
С каким замечательно уверенным и спокойным видом начала я говорить! Будто университетский профессор на лекции. Как дважды два доказала, что и коммунизм, и демократия, и фашизм — в общем-то одного поля ягоды, поскольку все они произросли на тесной грядке под названием «западная цивилизация». Этот истощенный огород продемонстрировал свою бесплодность мировой войной и чередой кровавых революций. Пора нам всем протрезветь и сказать себе про Запад: сему месту быть пусту. Молодежь должна повернуться лицом от заката к восходу. Будущее человечества сегодня куется не на мощеных площадях Европы, а на бескрайних просторах Азии. И кузнецом нового мироустройства станет молодая нация, сильная духом и стальными мускулами. Сначала она поведет за собою главную страну планеты, великий Китай, затем всю Азию. Ее грандиозная историческая миссия — показать миру, что дух и воля сильнее золота и плоти.
Постепенно мой голос делался звучнее. Мне кажется, я говорила сильно и страстно. Может быть, не столь складно, как коммунист Шлиман, но во всяком случае лучше, чем Лаецкий. Кого-нибудь другого смутило бы отсутствие поддержки зала, поделенного надвое между «черными» и «красными», но меня эта стена отчуждения лишь заряжала силой.
«Я — сильная», думаю я и снова улыбаюсь своему отражению в зеркале.
К тому же в зале сидел Сабуров. Его лицо, как обычно, было непроницаемо, но по блеску глаз, я видела, что он взволнован моей речью. Такая поддержка стоила больше, чем большевистская или фашистская клака.
Главный свой козырь я приберегла напоследок. Какая я все-таки умница, что заранее всё просчитала и предугадала!
Когда я закончила свою речь, никто не хлопал. Встал один из шлимановских активистов и стал обвинять меня в двурушничестве. Мол, агитирую за микадо, а сама живу на пенсию, которую выплачивает совучреждение, пользуюсь казенной квартирой и вообще всеми правами обладательницы советского паспорта.
Я была к этому готова и знала, что делать.
Комсомолец еще брызгал слюной и грозил пальцем, а я молча вынула из сумочки красную книжечку и показала ее залу. Выступающий растерянно умолк.
Я громко выкрикнула переиначенные строки из их обожаемого Маяковского:
Беру, как бомбу, беру, как ежа,
Как бритву обоюдоострую,
Беру, как гремучую в двадцать жал
Змею двухметроворостую…
Взяла и разорвала «серпасто-молоткастый», а обрывки кинула на пол со словами:
— «Глядите, завидуйте: я — больше не гражданин Советского Союза!»
Что тут началось! Повскакивали все — и «черные», и «красные». Первые устроили мне овацию, вторые ревели от бешенства и негодования.
Ей-богу, это торжество стоит квартиры и маминой пенсии. «Проживем как-нибудь на мои гонорары, — думаю я. — Буду меньше на тряпье тратить, только и всего».
Здесь Сабуров, до сей минуты молча за мной наблюдавший, делает знак Лаецкому — тот сразу умолкает, и я перестаю смотреть в зеркало. Внутри всё сладко сжимается. Сейчас этот сдержанный, немногословный человек даст свою оценку моему выступлению.
Он, собственно, ее уже дал, когда после диспута пригласил сюда, в «Трокадеро». Обычно мы с Сабуровым встречались в дешевых кафе или простецких японских ресторанчиках. Приглашение в самый модный и дорогой из харбинских клубов означало, что мои акции пошли резко вверх. Правда, он позвал и Лаецкого, но мне кажется, что я научилась понимать сабуровскую внутреннюю логику. Во-первых, с предводителем «мушкетеров» у них свои давние отношения, и Сабуров не хочет обижать соратника. А во-вторых (эта мысль меня согревает), Сабуров боится слишком решительно сокращать дистанцию, разделяющую его и меня. О, я неплохо научилась понимать этого весьма и весьма непрозрачного мужчину.
