Дежурный громко зевнул, сплюнул на пол, придавил окурок в пепельнице и посмотрел на часы. Было около одиннадцати вечера. Голицын представил, как волнуется жена, вероятно, она обзвонила уже всех знакомых, теперь очередь моргов и милиции. Он понимал, что «выступать» в такой обстановке не следует, но если все обойдется, то он этого так не оставит. Он потребует расследования, позвонит знакомым, а жена нажмет на все свои связи в КГБ. Хотя? И тут он вспомнил рассказ о том, как недавно в Питере умер от побоев в вытрезвителе знаменитый киноактер Ю. К., что об этом вопиющем случае трубили газеты, разные адвокаты и именитые друзья Ю. К. пытались наказать милиционеров, но все спустили на тормозах, виновных так и не нашли, не разжаловали, а сказали, что власть всегда права и что дискредитировать ее никто не позволит.
Да, он был в западне. И выхода из нее не было. Клетка скоро захлопнется, и что будет потом, совершенно неизвестно. И вдруг его пронзило, что это все специально подставлено КГБ, чтобы его спровоцировать и никуда ни в какой Париж не пускать. Они давно в курсе всего, подслушивали их разговор в кабинете начальника на телевидении, у него в столе вделана подслушка, сам этот начальник наверняка из них, а потому проверял Голицына, как тот будет реагировать на предложение: лояльный он или нет? Как он сразу не понял, что все это провокация? Нужно было сразу отказаться, написать заявление и бороться до конца за поездку на Байкал. А он-то, дурак, слюни распустил, расслабился, а теперь будет совсем плохо, его вывели на чистую воду, поняли, что он подсознательно только и мечтал о Париже, а то почему же он так легко согласился на это предложение. Нужно дать понять этому парню милиционеру, что я все понял.
— Слушайте, я готов никуда не ехать. Отпустите меня домой… Я обещаю, что никто не узнает о нашем разговоре. Хотите, подпишу бумагу, готов пойти на любое сотрудничество, готов чистосердечно признаться… — бормотал в растерянности Голицын.
Дежурный паренек вдруг повеселел, встрепенулся и внимательно прислушался к жалкому бреду Голицына.
— А это ты о чем, гражданин поручик? Я что-то ничего не понимаю, какую бумагу ты собираешься писать? Хочешь к начальнику пойти? Могу устроить, — и его рука потянулась к телефону.
— Нет, не нужно звонить. Я лучше напишу здесь, а потом вы отнесете это к начальству. Мне нужно с мыслями собраться. — Голицын от волнения курил одну папиросу за другой, его било мелкой дрожью, и так прокуренный серый цвет его лица превратился в зеленый.
Молодой мент смотрел на поручика победителем, он, видимо, сам не ожидал, что простой гражданин, задержанный случайно, может оказаться важной птицей; мелькнуло, что, может быть, этот шизик и вправду шпион; пока он будет строчить свой «роман», нужно сбегать наверх.
Александр Сергеевич решил написать все! А главное, чтобы они поняли, что он хочет одного — нормально жить и работать, как прежде, что он лояльный и свой гражданин, что он никогда не интересовался поездками за границу, что он полон планов работать только в России, а поступившее предложение поездки в Париж крутить фильм об эмигрантах исходило не от него. В общем, он должен так написать, чтобы снять все подозрения не только с себя, но и с жены, которая может через него пострадать. Дописывая пятый лист своего сочинения, он машинально посмотрел на стенные часы. Стрелка приближалась к цифре два. Он ужаснулся и представил, что происходит у него дома, более того, он настолько был поглощен доносом на себя, что не слышал и не видел, что происходит вокруг. А жизнь 125-го отделения милиции города Москвы между тем кипела: привозили пьяных, бомжей, проституток, малолетних воришек, воздух тесного, обшарпанного помещения был пропитан не только перегаром и запахом мочи, но и густым матом, орало все, телефон трещал не переставая… Эти шумы милицейских будней не долетали до слуха и сознания Голицына, к реальности его вернул знакомый резкий голос. Женщина сильной, знакомой рукой трясла его за плечи, она плакала, причитала, кому-то угрожала и требовала. Он узнал ее, это была его жена.
— Саша, Саша! Я нашла тебя, я покажу этим негодяям, я их в порошок сотру, что ты тут пишешь, дай мне это немедленно, — она судорожно собирала рассыпанные на столе листки и рвала их на мельчайшие кусочки. Дежурный по отделению стоял рядом с перекошенным от страха лицом и наблюдал эту сцену. Видно, уже кто-то позвонил кому-то и приказал немедленно отпустить задержанного, ну и наверняка будет кому-то разнос за самоуправство, но он-то ни при чем, ведь не он его на улице задержал, а он только исполнял приказание сержанта выбить из поручика не только душу но и баксы, наверняка у такого вшивого интеллигента есть «капуста». Ну, провел бы он ночку в холодной камере, был бы сговорчивей, дали бы ему наутро с женой поговорить, она бы привезла в подоле выкуп за своего благоверного. Вот тебе и «поручик Голицын, корнет Оболенский…», а тут прокольчик вышел, что-то в этом налаженном и проверенном годами бизнесе неожиданно сорвалось.
Ольга Леонидовна укутала плечи мужа своим огромным пуховым платком и, крепко держа под руку, вывела на улицу. Перед самым выходом из отделения милиции их ждала «Волга».
Ах как много воды утекло с тех далеких дней, когда Шурик был коварно отравлен и потерял голос! С тех пор развалился СССР, Германия объединилась, а Шура поправился, только голос у него теперь хрипловато низкий, зато от этого кажется еще более сексуальным. Поклонницы ресторанные на него, как мухи на мед, летят, кокетничают, ухаживают и автограф на память просят. Город и ресторан Шура давно сменил, и живут они теперь в Берлине, конечно в Западном секторе. Русские врачи в Тель-Авиве сделали настоящее чудо — когда Мира мужа к ним привезла, то никакой надежды на спасение Шурика не было. Но наши специалисты «лучшие в мире, им аналога нет нигде» — так уверяли Миру ее родители, она им поверила и оказалась права. Шуру вернули к жизни! В Израиле они прожили полгода, больше невозможно. Разные причины побудили их вернуться в Германию: оформление документов, трудности с языком и культурным уровнем населения Ближнего Востока (это Мира сразу усекла), а самое главное, что родители ее стали болеть. Она их обожала, но ухаживать за своими «стариками» Мирочка предпочитала на расстоянии, тем более что все силы и деньги уходили на восстановление здоровья Шуры. Родители сокрушались, что их дочь и зять уезжают, но у них своя жизнь, здесь в Израиле обстановка неспокойная, главное, чтобы их дети были счастливы.
В Берлине им повезло, и Шура опять устроился петь в русский ресторан, теперь хозяевами были поляки. Он вспомнил школьные годы в Польше и худо-бедно мог с ними «найти общий язык», Шуру они уважали, платили «по-черному», разрешали столоваться вместе с Мирочкой в ресторане и уносить кое-что из еды домой. В Берлине после объединения обстановка изменилась, появилось много русских бизнесменов, наезжала актерская братия из Питера и Москвы, жизнь кипела и призывала к действиям. Мира решила тряхнуть стариной и заняться коммерцией. Конечно, ее привлекал ювелирный бизнес, но тут уже все было схвачено. Ее познакомили с эмигрантом, владельцем антикварного магазина, который успешно торговал иконами. Мира была уверена, что ее советский опыт и деловитость смогут пригодиться на этом поприще. Владелец оказался очень крупным перекупщиком и в свое дело пускал только серьезных людей. Как Мирочка ни куражилась и ни строила из себя опытную львицу, он ее сразу раскусил, а потому держал на мелких и незначительных операциях. Однажды она возмутилась и решила свой характер проявить, высказать «все накипевшее этому людоеду от бизнеса». В ответ ее унизили, сказали, что здесь «не советский гастроном и колбасным дефицитом из-под прилавка здесь никого не удивишь». Хозяин антикварной лавки посоветовал ей подучить язык, лучше узнать законы страны, а как начало путевки в жизнь предложил пойти на курсы продавщиц. «Ну нет! — возмутилась в душе Мирочка. — Никогда она не упадет так низко! Не для этого я драпала из СССР, чтобы стать здесь мелкой сошкой за прилавком. Переждем трудные времена, а там что-нибудь придумаем».
Жить на ресторанные чаевые Шурика было трудно, они снимали в Берлине маленькую убогую студию в полутрущобном квартале, который, как ни странно, считался модным среди туристов. Здесь давно осели «прикольные» художники, музыканты, раскрашенные во все цвета радуги панки и наркоманы. Общаться с соседями Мира-Шура не могли: с одной стороны, язык плохо понимали, а с другой — они эту местную «богему» презирали. К немецким артистам и художникам ходило много иностранцев, частенько приезжало телевидение, устраивались выставки, концерты, берлинский «скват»[5] жил бурно, а Шура-Мира — своими русскими задушевными посиделками. Съехать на другую квартиру денег не было, ресторанная атмосфера затягивала, найти что-то более достойное было невозможно, творчески «дышать» в такой обстановке становилось все труднее.
