ОБВИНЯЕМЫЙ: Вы вынудили ее написать это письмо.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: По правде сказать, это было так естественно.
МАЖИ: Я не принуждал ее. Моя жена больше ничего, кроме ненависти и отвращения, не испытывала к Дюгомье. Она показала мне черновик этого письма, черновик, который я, кстати, сохранил. Два дня спустя она показала мне также ответ Дюгомье. В своем письме Дюгомье обещал больше не пытаться увидеть ее.
ОБВИНЯЕМЫЙ: Это была уловка.
ПРОКУРОР: Этот черновик и этот ответ фигурируют в деле и являются, господа присяжные заседатели, достаточно красноречивым вещественным доказательством.
МАЖИ: Через день, вернувшись домой около трех часов дня…
АДВОКАТ ЛОЖЕН: Как это получилось, что в этот день вы вернулись в три часа?
МАЖИ: Я был на бюллетене.
АДВОКАТ ЛОЖЕН: На бюллетене по болезни, которая не мешала вам разгуливать по улицам (Шум в зале).
МАЖИ: Я сказал, что был на бюллетене. Но вовсе не говорил, что был болен. (Улыбки.) Зная характер Дюгомье, опасаясь его визита, моя жена уговорила меня не оставлять ее одну.
АДВОКАТ ЛОЖЕН: Но вы все же выходили?
Зал выражает свое неодобрение.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Послушайте, мэтр. Если бы все бюллетени по болезни имели столь же веские основания, как этот.
МАЖИ: Я вышел, чтобы сделать кое-какие покупки.
АДВОКАТ КОРДЬЕ (гражданский истец): А возвращаясь, он зашел на некоторое время в кафе. Нет ничего более естественного.
АДВОКАТ ЛОЖЕН: И много вы выпили в том кафе?
МАЖИ: Только кофе.
Аплодисменты в зале.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Тихо! Продолжайте, господин Мажи.
МАЖИ: Так вот, возвращаюсь я домой и уже на лестничной площадке слышу громкие голоса.
ОБВИНЯЕМЫЙ: Это неправда! Мы разговаривали совершенно нормальными голосами.
ПРОКУРОР: Тогда каким образом свидетель мог бы услышать вас с лестничной площадки?
МАЖИ: Дюгомье кричал так сильно, что я сразу же узнал его голос. Я прислушался.
АДВОКАТ ЛОЖЕН: Все еще находясь на лестничной площадке?
МАЖИ: Нет. Я вошел в столовую, смежную с комнатой, в которой они находились. И стал слушать.
АДВОКАТ ЛОЖЕН: Почему?
МАЖИ: Я хотел знать, что жена ответит ему. Но все время говорил Дюгомье. Его угрозы чередовались с мольбами, но говорил он все время очень громко, как человек, который очень сильно волнуется. Он то умолял мою жену возобновить их связь, то угрожал убить себя или ее.
ОБВИНЯЕМЫЙ: Но это же ложь!
МАЖИ: Вдруг я услышал такую фразу: «Ах так! Я тебя убью». И моя жена закричала. Тогда я открыл дверь. В руке у Дюгомье был револьвер. Он повернулся ко мне и крикнул: «Я убью вас обоих». Я бросился на него, но он уже выстрелил, и моя жена рухнула на пол.
Тут Мажи останавливается на мгновение, прикрывает глаза рукой. Потом выпрямляется и продолжает:
— Мы стояли так, наверное, целую минуту, очень близко друг от друга, не двигаясь. Затем Дюгомье отступил назад. У него был вид сумасшедшего. Он поднял свой револьвер и стал целиться в меня. Я убежал. Я бегом спустился по лестнице…
Остальное не представляет интереса. Приговор был вынесен вчера вечером. Дюгомье был приговорен к двадцати годам каторжных работ. Он сильно кричал, услышав его.
Ладно. После этой интермедии я возвращаюсь к своему рассказу. Не без облегчения, должен признать. С этими процессами никогда не знаешь, чем все это может обернуться. Даже когда имеешь на своей стороне, как в моем случае, одобрение собственной совести, а главное, одобрение публики (мнение которой может или помочь, или привести к вынесению несправедливого приговора). Я иногда читаю хронику, которую печатают в газетах. Это все напоминает котел, который опрокидывается, и вода из него летит во все стороны, течет непонятно почему сначала туда, потом сюда, налево, потом направо. Из-за какой-нибудь одной детали. Из-за случайно заданного вопроса. Из-за нюансов.
— И много вы выпили в том кафе?
Получилось, что я ничего не пил. Так что он остался с носом, этот адвокатишко. А окажись, что я выпил пару-тройку перно, говорильню могли бы развести до утра. Выводы, предположения, гипотезы. Мне скажут: деталь, мелочь, пустяк, косточка от вишни, пьяный или не пьяный — это бы ничего не изменило. Кто знает? Это могло бы все запутать. И тот мой портрет, который я держал перед собой, стал бы менее ясным. Потому что моя сила в этом деле состояла в том, что на этот раз система была на моей стороне. Логика. Правдоподобие. До такой степени, что никто и не подумал заглянуть поглубже. Даже становится смешно, когда подумаешь об этом. Я, всю жизнь страдавший от системы, на этот раз оказался под ее защитой. Я чувствовал, как ее пелена окутывает меня, как она прячет меня в своей плотной тени. А лучше сказать: в своем ярком свете. В своей ослепляющей ясности. И она в самом деле ослепляла. Вот она система: настолько ясная, что ослепляет, настолько яркая, что ничего нельзя разглядеть. И я, хорошо укрывшийся за моим гладким, как зеркало, рассказом. Очевидность. И отсюда самая естественная реакция.
— Послушайте, мэтр, не настаивайте. Ведь это же так естественно, что Мажи…
Естественно? Забывая, однако, задаться вопросом, а был ли я таким уж естественным.
— Все поступили бы точно так же…
Все? Надо было бы проверить. А почему бы не так: все, ЗА ИСКЛЮЧЕНИЕМ Мажи? Но от этого они были за тысячу лье. Я им протянул свой рассказ. Ясный, как божий день. Все эти «почему» и «потому что», настолько хорошо подогнанные друг к другу, блестящие, как поршни, которые ходят быстро-быстро, так быстро, что невозможно их разглядеть. И спрятанная за ними истина. Спрятанная за ними РЕАЛЬНОСТЬ. Не выглядывающая из-за них. Истина, спрятанная под правдоподобием. Реальность, скрытая под возможным. Под естественным. Что меня больше всего забавляет в полицейских романах.
— Мы знаем, господа, что у жертвы была привычка класть свою кисточку для бритья справа от бритвы. Однако, заметьте, кисточка находится СЛЕВА. Почему?
Почему? А рассеянность, бестолковая голова, разве такое не существует? Каприз? Фантазия? Зазвонил телефон, из-за чего человек в спешке положил кисточку куда попало.
— Маккарти любит только блондинок. А в тот вечер, когда было совершено преступление, его видели с рыжей.
А любовь с первого взгляда? А прилив крови к голове? А отвращение? Самые разные вещи, которые иногда заставляют людей отбрасывать, забывать, менять привычки двадцатилетней давности.
— Почему?
КАК БУДТО НЕПРЕМЕННО ДОЛЖНЫ БЫТЬ ПРИЧИНЫ. Нет причин. В девяти случаях из десяти люди действуют без причин. Почему? Нет никаких «почему». Уверяю вас. Оглянитесь на собственную жизнь. Поищите эти «почему». Много вы их найдете? Поверьте, что я вам говорю, я, человек, в течение трех лет живший на улице Монторгей…
ПЛАН МОЕЙ КОМНАТЫ НА УЛИЦЕ МОНТОРГЕЙ
А: дверь.
Б: окно с сиреневыми шторами (так).
В: кровать (кровать моей юности — три медных шара — четвертый отсутствовал).
Г: ночной столик.
Д: умывальник (внизу: выдвижные ящики).
Е: камин и печь.
Ж: стол.
3: два кресла (одно желтое и одно плетеное, садовое).
И: зеркальный шкаф (сначала он стоял в позиции Д, но потом его переставили, так как Роза любила в него глядеться, лежа в постели).
К: газовая плита.
Л: три стула.
М: маленький шкаф и буфет.
Так вот! Могу утверждать, что за те три года, что я провел в этой комнате, я не совершил ни одного поступка, который имел бы свою причину. НИ ОДНОГО.
Или были какие-то очень незначительные причины для небольших сиюминутных дел. У меня, например, болела голова, я пошел в аптеку и спросил таблетки — это я не могу назвать причиной. Нет, я повторяю: причин не было. Я жил без причин. Беспричинным был и мой переезд на другую квартиру. А ведь, казалось бы, такой важный для меня поступок, который изменил мою жизнь, мои привычки. Так вот! Если вдуматься, то этот переезд я совершил беспричинно. Я не видел каких-либо причин для этого. Без настоящего решения с моей стороны. Я написал: в определенном смысле, так для меня было экономнее. Верно. Но это было лишь следствие, а не причина. Да и вообще я хочу сказать, что причины обычно такими не бывают: это увертки, которые люди придумывают ПОТОМ, чтобы убедить себя, что они не совершили глупость. Потому что до этого я совсем не думал об экономии. Или скорее… О! Как все-таки трудно выразить свои мысли. Слова всегда идут слишком далеко. Особенно, когда хочется говорить только правду, когда недостаточно приблизительного смысла. Я вот сказал: без причин. Ладно. Но я не сказал: не раздумывая. Есть ведь разница. Потому что я размышляю много. Я даже люблю размышлять. Люблю кружить в путанице своих мыслей. Стало быть, иногда я, конечно, говорил себе: Роза — это очень мило, у нее самая соблазнительная задница во всем квартале, и ради нее, пожалуй, стоит идти на какие-то жертвы, но каждый раз платить за гостиницу двадцать пять франков, плюс чаевые, плюс бокал вина, когда встречаемся в кафе, два или три раза в неделю, получается что-то около четырехсот или пятисот франков в месяц — это слишком много. Так что я, в общем, размышлял по этому поводу. Но размышления — это одно, а причины — совсем другое. Размышлять — это ведь как бы отражать. Вот зеркало, оно отражает, но при этом ничего не происходит. Оно отражает стол, но стол от этого не становится причиной. Зеркалу можно делать самые невероятные гримасы, но оно от этого не пойдет прогуливаться по улице и даже не расколется. Чтобы оно раскололось, нужно что-то другое. Нужен удар. Нужен сильный толчок. Снаружи. В этом смысле я — зеркало. Я отражаю. И ничего больше. Я говорил себе: это уж чересчур. Но при этом не двигался с места.
