— Я обнаружил одного из моих похитителей.
Зевс-Питер-Лама, бросив на меня суровый взгляд, едва процедил сквозь зубы:
— Успокойся. Потом расскажешь.
— Похищение организовал один из ваших слуг.
Зевс расхохотался, но смех его был натужным, а в глазах заблестели злые огоньки.
— Не мели чепухи! Ты же сам говорил, что похитители все время были в масках.
— Да, но однажды в душе я заметил лицо одного из них. Он здесь, на вилле. Один из ваших слуг.
— Это невозможно.
— Вы сможете получить обратно ваши двадцать пять миллионов.
— Замолчи, говорю же тебе, это невозможно.
Прошипев, он ущипнул меня за руку. Я с изумлением уставился на него.
— Не понимаю вас. У вас крадут деньги, а вы даже не реагируете? Надо срочно отдать приказ никого не выпускать из поместья, соберите всех слуг, и я покажу вам злоумышленника.
Он посмотрел на меня, словно видел перед собой назойливую муху, которую так и хочется прихлопнуть.
— Ты прав. Я отдам распоряжения.
Он подошел к интерфону, что стоял на его столе, сказал в него пару слов, которые я не расслышал, затем, резко развернувшись, извинился перед великаном за то, что беседа была нарушена. Мужчина пальцем ткнул в меня.
— Он какой-то беспокойный. Он все время такой?
— Нет-нет, только сегодня. Что-то его расстроило. Обычно он ведет себя очень спокойно.
— Вот как? Хорошо. Потому что я не хочу видеть у себя дома вещь, которая постоянно вертится у меня перед глазами. За такую цену я требую предмет, не доставляющий мне хлопот.
— Не беспокойтесь.
Зевс-Питер-Лама снова ущипнул меня за руку и шепнул мне на ухо:
— Веди себя спокойно, а то испортишь мне сделку.
С любезной улыбкой он извинился перед великаном, заверив его, что вернется через минуту, провел меня в смежный кабинет и запер за собой на ключ обитую дерматином дверь.
— Какую сделку? — поинтересовался я, когда мы остались наедине.
— Ты продан. За тридцать миллионов. Мой рекорд. Есть чем гордиться.
— Что?!
— Ну пожалуйста, давай без сантиментов. Молчи и слушай. Тебя только что купил мультимиллиардер Аристид Ставрос, владелец одной из крупнейших компаний, занимающихся самолете- и кораблестроением.
— Но меня нельзя продавать.
— Можно! Если я захочу, то можно! А теперь хватит.
Он хлопнул в ладоши, и в кабинет через дверь, выходившую в сад, ворвались трое. Один из них был тот, с орлиным клювом, другие, судя по их силуэтам, были его сподвижниками.
— Схватить его! — приказал Зевс.
Трое мужчин бросились на меня. Я сопротивлялся как мог, но силы были не равные, и мне лишь оставалось что есть силы кричать:
— Спасите! На помощь! Меня не похищали! Это было подстроено!
Зевс-Питер-Лама ладонью зажал мне рот.
— Если быть точнее, это был хороший рекламный ход. Который позволит мне избавиться от тебя за тридцать миллионов. Неплохой трюк, ты не находишь?
Я вцепился зубами в его кисть. Заорав от боли, он резко отдернул руку. Я снова начал кричать:
— Вы меня не проведете! Я все расскажу!
— Не думаю, — злобно прошипел Зевс.
Приоткрыв дверь, он впустил в кабинет доктора Фише, который уже поджидал на пороге: в руках, на которые были натянуты резиновые перчатки, лежал наготове шприц.
Я успел крикнуть еще раз, прежде чем почувствовал, как игла мягко входит в мое тело, и погрузился в кому.
23
Хаос. Не знаю, где я, кто я. Иногда в своей постели, но это длится недолго. Иногда на пляже с Фионой, но эта картина быстро рассыпается. Вот я в Токио. Затем я вижу себя ребенком в доме со своими братьями. Не могу удержать ни один из образов. Все прозрачные, один сменяет другого. Без всякой связи между собой. Прозрачные сцены все быстрее сменяют друг Друга, сливаясь в тягучий прозрачный поток. Сколько же мне лет? Иногда, кажется, десять, иногда — пять, иногда — двадцать… Кто я сегодня? Кто я вчера? И существует ли по-прежнему сегодня? Я плавно плыву в прозрачном потоке времени. Где мое тело? Где я его оставил? Так это и есть смерть? И все же я осознаю, что не умер. Я знаю, что это просто бесконечный сон. Что я еще живой. Неудобство только в том, что у меня несколько жизней одновременно. Слишком много слишком коротких жизней. Мне так хочется задержаться в одной из них, окопаться, остаться в ней навсегда. Качаюсь. Черная дыра. Падаю в новую жизнь, утомленный не тем, что приходится начинать жизнь заново, а тем, что не успел как следует закончить предыдущую. Уж лучше смерть, чем эти слишком быстродействующие жизни. У меня одно желание: иметь только одно тело, каким бы оно ни было; иметь только один возраст — любой; иметь только одну судьбу — неважно какую.
Один из снов посещает меня чаще всего: может, это и есть реальность? Очень темная комната. Я лежу, привязанный ремнями к кровати, голова обмотана бинтами. Время от времени вижу лицо Фише, склоняющегося надо мной. Он пахнет нашатырным спиртом, табаком и водкой. Делает мне какие-то знаки. Просит посчитать, сколько у него пальцев на руке. Я правильно отвечаю. Я отлично понимаю, что у него не шесть и не семь пальцев на каждой руке. Но он, похоже, не слышит моих ответов. Меня забавляют его гримасы, он разговаривает как глухонемой. Впрочем, очень странно, я тоже его вижу, но не слышу. А ведь он старается, медленно и четко двигает губами, иногда посматривая на меня, иногда отворачиваясь к человеку, стоящему у него за спиной, которого я не могу рассмотреть.
Я вновь отправляюсь в другие грезы. Фиона. Моя мать, причесывающая меня перед зеркалом. Фиона. Мои братья лежат голые на кровати, невинно обнявшись друг с другом, они так красивы, что у меня сердце сжимается от боли. Опять Фиона. Я в классе, отказываюсь отвечать урок, с дневником, полным двоек. Фиона. Хмельная радость моих попыток самоубийства, ощущение, что я наконец нашел нужную дверь. Ганнибал дает мне уроки живописи. Опять с Фионой, у нас пятеро детей, пятеро здоровых малышей, таких же красивых, как их мать. Они, улыбаясь, смотрят на меня. Стоп! Давайте остановимся в этой жизни, она мне нравится. Стоп! Меня опять переключают на другой канал. Я приземляюсь под пытливым взглядом Фише, который показывает мне три пальца.
— Я хорошо вижу, что у тебя три пальца, старый жирный козел!
Он в испуге отшатывается. Он услышал меня. Мне страшно. Так значит, это и есть моя гавань? Конец моего путешествия по грезам? Эта комната и Фише и есть моя жизнь?
— Да, я умею считать до пяти, ты это проверяешь?
Фише от неожиданности снова подпрыгивает на месте. С трудом оторвав свои жирные ляжки от стула, с трясущимся от жира животом, тяжело сопя, он отбегает от меня и хватается за спинку кровати, словно его укачало на корабле. Отдышавшись, звонит кому-то по телефону.
Затем вновь опускается на стул. Ждет. Весь посинев, трясется, словно пораженный апоплексическим ударом. Жирная бахрома век почти полностью заволокла его глаза.
Входит Зевс, и Фише докладывает ему, что вот, я пришел в себя и говорю. Зевс мечет гром и молнии.
Тут до меня доходит, что я должен делать. Когда Фише вновь принимается за свои арифметические задачки, я лежу, тупо уставившись в потолок.
Зевс терпеливо ждет. Фише начинает все заново. Опять неудача. Зевс с довольной улыбкой наблюдает за его стараниями. Они выходят из комнаты, и я слышу, как они ругаются в коридоре.
Итак, раз эта мрачная комната и есть моя гавань, я принимаю решение, как буду вести себя на этом острове, куда прибили меня волны моего сознания: отныне я буду молчать. Пусть они поверят, что я превратился в овощную культуру. Лишь эта хитрость может спасти меня.
Хотя, могу ли я вообще спастись?
Оставшись наедине с собой, я ощупываю повязки, которыми обмотана моя голова. Так, значит, они вскрыли мне череп. Сделали трепанацию. Какую же часть мозга они у меня удалили?
Я вновь ныряю в свои грезы. И вновь оказываюсь в темной комнате, со связанным телом и тяжелой головой, туго обмотанной бинтами. Может, они выскребли у меня ту часть серого вещества, что позволяет отличать сон от реальности? Неужели я теперь всю оставшуюся жизнь буду болтаться между видением и бодрствованием?
Сколько проходит еще времени, не знаю. Фише снова взялся за мое обучение. С его помощью я начинаю подниматься с кровати, осторожно делая первые шаги. Но все его попытки научить меня говорить оказываются безрезультатными. Зевс-Питер-Лама очень доволен. Он поздравляет Фише. Он сильно хлопает его по плечу, и мне чудится, что Фише вот-вот покатится, как горошина по полу.
Сам я чувствую, что Фише не очень-то верит мне. Частенько он бросает на меня скептические взгляды.
Однажды вечером, когда мы остались с ним наедине, он склоняет надо мной свою морду, от которой несет перегаром, и пристально смотрит мне в глаза.
— Послушай меня, Адам. Мне ты можешь доверять, я никому не скажу: ты можешь говорить?
