Мелисса показывала Антону апартаменты — один из братьев неотступно следовал за ними, не давая гостю возможности влепить даже крохотный поцелуйчик в ее губки и — конечно — получить в ответ пощечину. Антон был ошеломлен: с четырех сторон, из аркад или с высоты башенок, на крыши которых вели винтовые лесенки, открывалась угрюмая панорама ночной Москвы, которая отсюда из-за череды мощных колонн, из-за стрельчатых арок или из-за декоративных зубцов цветного гранита казалась чуть ли не Багдадом, декорациями Кубла-хана, наконец, самим Вавилоном Семирамиды, но уж никак не советской столицей брежневских времен. Над Москвой стояло твердое полуночное апрельское небо, уже по-летнему высокое, но задернутое местами серым венозным и тучным занавесом, с тремя внезапными глубокими ранами до ребер на востоке. И сквозь них сочился в ночь безумный шафранный дым светопреставления.
Жизнь вокруг Мелиссы казалась сплошной загадкой: где это все происходит? и почему? откуда такая роскошь? кто она, наконец?.. но у Антона хватило ума не задавать никаких вопросов и, пожалуй, без всякой принужденности легко и свободно поддерживать взятый тон блеска иронии, свободы всех чувств.
— Аскилт, ты понял — здесь нет запретов.
— Будет глупо верить Мелиссе, — тут же вставлял на русском один из братьев, — именно здесь ничего не позволено. И никому.
— Не слушай, они ревнуют. Ты первый чужак в нашем доме.
— Признайтесь, вы людоеды? — спрашивал Алевдин после третьей рюмки конька.
Необычность его всегда возбуждала: экзотическая мраморная кошка с грацией арабеска, крыша мира, опасные братья-ревнивцы, коньячная ночь на ветру, перистые тени на белой коже лилейного лица и открытых холодку плеч; хулиганствуя, Мелисса разрисовала лбы и щеки милых братцев губной помадой, которая оставляла почти черные следы: цветы, кресты, звезды… и они терпели! около трех часов ночи появилась, видимо, мать Мелиссы — этакое крупное телодвижение с подсурмленным лицом, которое украшали стоячие глаза и большой порочный рот. Ее зрелая спелая яркость соблазна тут же вступила в соперничество с красотой Мелиссы. Дочери? И странное дело — эротическая тяга Антона с ее приходом раздвоилась, и он стал порывами вожделеть и Мелиссанду, эту смачную телесности самки, закутанную в невообразимую царскую парчу, эти холодные равнодушные пальцы, унизанные кольцами и украшенные багровыми клювами петушиных ногтей; вожделеть рот, полный тяжелого зубного золота, где верхняя губа была усажена перистыми усиками. Мелиссанде было около пятидесяти лет, но она держала себя с вызовом молодости и, открыв умопомрачительных размеров декольте, покуривая, стерегла каждое движение гостя махровыми цветами глаз-ноготков в брызгах золотой пыльцы. Если эротика Мелиссы была тронута пером Бердслея и залита едкой тушью теней, то сладострастность Мелиссанды, матери? начиналась скорее в стылых ужасах Беркли, где текучая плоть красоты обладает энергией отвратительной плазмы.
С приходом Мелиссанды странные братцы разом встали и ушли, оставив Антона наедине с двумя фуриями.
— Ма! мне нравится Аскилт. Посмотри — он так же обречен, как я. И он похож на Христа из плохих фильмов.
Все-таки мать?
— Вы хорошо воспитаны? — мать, причмокивая, курила крутые «Житан», вставляя ствол сигареты аккуратно в самую середину рта: была в этой невинности курильщицы тень неприличного. V нее низкий мужской и бессердечный голос и неряшливость в жестах: она восхитительно вульгарна…
— Плохо, — дерзил Алевдин.
— Вот видишь! — торжествовала Мелисса. — Он обязательно попытается меня изнасиловать.
— Вот именно, — мрачнела мать, — пусть лучше он изнасилует меня… Имейте в виду, мальчик, Мелисса помолвлена. И не верьте своим ушам и глазам. Она — исключительно нравственное создание и вам не по зубам. Я — иное дело. Пижоны — в моем меню всегда.
— Ма, твои комплименты, — злилась Мелисса, — хуже ругани. Пора перестать навязываться в матери… — И Антону: — Эта женщина выдает себя за мою мать. И я подаю ей мелочь.
Он провел на крыше всю ночь, утром его отвели в комнату для гостей, днем вся семья уехала на дачу, довольно далеко от Москвы, где Мелисса продолжала свою гипнотическую игру и… Аскилт… да, Аскилт! ей подчинился. Так Алевдин потерял сначала свое имя. Он стал чем-то вроде нового члена семьи, где с одной стороны его дразнила чувственная геометрия Мелиссы, с другой — каждый его шаг караулили молчаливые братья и, наконец стерегла пьянящая ночь лунной Мелиссанды; он чувствовал, что сможет добиться от нее всего, чего захочет. Стиснуть ногами эти мощные бедра. Он по-прежнему мудро не задавал никаких вопросов: кто они? откуда? чем занимаются? если есть якобы мать, то где отец? с кем помолвлена Мелисса? где жених? Аскилт брел по мелководью вожделения в ожидании, когда наконец его чресла затопит глубина. Он как-то почти забыл себя; однажды, позвонив Вите Бабову, узнал, что изгнан Орестом с работы, что в золотом зале пилит музыку другой человек, что номер его в гостинице аннулирован. Он снова стал бездомным. Пропал. Потерялся. И был рад такому повороту событий. Забыть себя — это же счастье.
Мелисса!
На десятую ночь она прокралась к нему в башенку для гостей — абсолютно голая, с жемчужной сеткой Джульетты на голове, гибкая, смуглая, с крохотными острыми сосцами суки, плоским животом и по-азиатски выбритым до синевы лоном. Но она была зла: Лежать, Аскилт!
Но тот и не подумал послушаться, а наоборот, предпринял самый решительный штурм — и получил страшный удар по голове. В пылу атаки он не заметил, как в комнату влетел один из братьев. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что. наг, положен спиной вниз на палас, что руки его привязаны к ножкам кровати, а ноги — к ножкам массивного столика с мраморной столешницей и что при этом насилии и боли в затылке, фаллос его бесстыдно возбужден.
Мелисса с отвращением рассматривала венозный мужской побег, увенчанный змеиной головкой слепой гадюки: бренность не оставляла никаких надежд.
— Тихо, Аскилт! — Мелисса приложила палец к губам и уселась прямо на грудь. Она была разгоряченной, и тело ее издавало приятный запах духов, цветов, благовоний. В левой руке она держала пузырек с йодом, в правой — ватный тампон, которым притронулась к голове. — Как отвратителен всякий мужчина, — сказала Мелисса, капая на грудь йодом и рисуя коричневым пальцем йодные узоры. — Неужели любовь для тебя — эти тыканье маленькой кишки в полую трубку? Как это гадко. Ты какое животное, Аскилт?
— Нас такими создал Бог, — с трудом слепил слова потерявший имя Антон.
— Бог! — вскочила Мелисса как ужаленная. — Какая чушь!
Она метнулась к трюмо, там отразилась вторая Мелисса, и, выдвинув с грохотом ящичек, выхватила острые длинные ножницы.
— Хочешь, — ее ноздри раздулись от возбуждения, — хус отрежу.
И ножницы страшно зевнули в воздухе пылающими лезвиями.
Холодный нот окатил Аскилта, Мелисса была сама ярость священного, и, о ужас, фаллос настаивал на своем исступлении. Мелисса присела на корточки и провела кончиком ножниц по животу от пупка — чертой — вниз. Острый холодок обжигал. А затем больно кольнула в мошонку. — Боже, какой урод! Я никогда не видела так близко свое будущее… — Она с брезгливостью жрицы взяла бодец в смуглую ручку и, резко обнажив головку гада, осторожно вставила стальное лезвие в нежную ямку. Аскилт вскрикнул. Но страх не оборвал вожделения. Мелисса расхохоталась.
Здесь в комнату спокойно вошла Мелиссанда, мать? с вечной сигареткой в зубах, в ночном пеньюаре; Мелисса! вскрикнула она… отдай. Дочь покорно отдала ножницы и получила пощечину.
— Иди к себе, дрянь.
И они вышли.
Потерявши» имя лежал в унизительной голизне и думал о том, что сутью фурии-девственницы оказалась тяга к оскоплению. Мелисс-са-оскопительница! И по-прежнему, несмотря на пережитый ужас и лед лезвия, ум Аскилта продолжал вожделеть. Не без страха человек открывал в себе такую сосущую глубину похоти.
Тут вернулась Мелиссанда, ее лицо под густым слоем ночного крема было бесстрастно. На миг остановившись над ним, ока выпростала из-под края пеньюара голую сверкающую ногу в косматой дымке адских ресниц и легонько пнула краем лакированных ногтей мужской срам. И в ответ на отвращение уд, благодарно слабея, расстрелял молочное семя на пегую изнанку мраморной столешницы.
— Самец! — вынув из губ сигаретку, Мелиссанда с нежной злостью прижгла кожу на груди Аскилта. Человек бессильно закрыл глаза — пол настаивал на плоти, отрицая всякое человеческое.
Полчаса спустя братья освободили его от пут, почти молча, насмешливо, равнодушно.
— Спорим, что она отрежет ему хер, — сказал один из них, кажется, Герман.
К тому времени они все впятером оказались далеко от Москвы, в сосновом перелеске вдоль песчаных пляжей близ Юрмалы, в компании ленинградских нудистов. В редком лесочке на заветной полянке стояло несколько палаток плюс два автоприцепа и полдесятка машин; нудистов набралось тринадцать человек: шесть девушек, два близнеца шведа, Мелисса с братьями и одинокий рабствующий Аскилт.
