Вот и ругайте после этого массовую культуру.
6
Правда, мир осчастливили изобретатели патефона — братья Пате? Но даже они не знали — веселый, краснощекий Жан и несколько меланхоличный Мишель (таковы, во всяком случае, их портреты в “Словаре знаменитых французов” 1912 года), — что придет время, и их сияющий раструбом и лоснящийся гладью пластинок юный затейник станет стариком.
И что не легкомысленная молодежь десятых или двадцатых, ну, или даже тридцатых, прожигающая жизнь, будет воздавать моления модному аппарату. Из машины, помогающей убить время, патефон превратится в машину времени. Нет, не глупые песенки и жалобные вздохи стишков хочу я теперь услышать, когда опускаю иглу на черный лед пластинки. Я хочу услышать ветер той жизни и дожди; и утренний треск отрываемых календарных листков; и тихий смех у голландки с фамилиями. Я хочу прочитать эти письма о прошлом — письма братьев Пате. Чтобы понять тайну счастья отверженных вроде дядечки моего. Он ведь был счастлив, даже не ставши министром иностранных дел. Его лицо среди родных и друзей дома на старой фотографии — разве это лицо несчастливого человека? Даже те, которые справедливо подметят, что он почти спился, будут — как ни странно — не правы. Я обижался когда-то на него за то, что много, много старых книг было отнесено им букинистам в обмен на винные деньги. Но теперь я твердо знаю: дядечка не пропил главного. Он не пропил свой плот и своих снеговиков. Эти богатыри, эти увальни, эти снежные добряки почти трехметрового роста смотрят на меня с желтоватой фотографии 1908 года.
Он сажал меня на колено, его голос волновался, его рука устремлялась в пространство: она помогала ему начертить передо мной то, что он видел слишком отчетливо. Я знал, что он не расскажет ничего нового. Я знал все повороты нехитрого сюжета. Декабрьский морозный денек, милая снежная Москва. Он спрыгивает с извозчика вслед за отцом. Где вредные сестры? где ревнуемый брат? Их нет в воспоминаниях. Да и отец отступает на второй план перед чудом липкого снега. Они сейчас родятся — эти увальни вечности, эти властелины детской души. Нет, не думайте, их катают взрослые. Детям не сдвинуть таких снежных комьев. Великаны встают в ряд. Над ними развеваются флажки и хлопают на ветру бело-сине-красные флаги. На фотографии все это, понятное дело, черно-белого цвета. Как во сне — что уже замечал я выше. Выходит, что жизнь такая же короткая, как сон. Но зато сны бывают долгие, как жизнь. Дядечка все время возвращался к этому сну: “Вот смотри, смотри, они появляются: мы поворачиваем на Мясницкую, вот и Чистые пруды. Кстати, ты знаешь, почему они называются Чистыми? Знаешь? Скажи мне...”
Лобанов Валерий Витальевич родился в 1944 году в г. Иванове. Закончил Ивановский медицинский институт. Член Союза российских писателей. Автор трех стихотворных сборников. Работает реаниматологом в Центральной больнице г. Одинцова.
* *
  *
Игорю А.
Ты должен быть, ты будешь жить,
кружиться и лететь,
и вечер будет ворожить,
и дождик шелестеть,
и жизнь твоя должна бежать,
пусть горизонт зловещ,
и женщина должна лежать,
как дорогая вещь,
и должен поезд отходить,
осуществляться рок,
и женщина должна родить
в планируемый срок,
и должен круг замкнуться твой,
где кольца лет крепки,
и все для музыки живой
и смерти вопреки.
Из детства
Резкая вспышка укола,
хрипы да всхлипы в груди…
Знаешь, холодная школа,
ты меня завтра не жди!
Мама да тетя Тамара,
взрослую слушаю речь,
горький дымок самовара,
жарко натоплена печь.
Жизнь вдалеке от Массандры,
музыка зимнего дня.
Фельдшер Сергей Александрыч
лечит активно меня.
Нет, не застенки Лубянки,
не Октября торжество, —
клизмы, уколы да банки
были важнее всего.
Мисочка с пшенною кашей,
злая метель за окном,
ранние сумерки, кашель,
страшные банки с огнем…
Сочинитель
По реке малоизвестной
тихо лодочка плывет.
В городской квартирке тесной
человек простой живет.
Что-то тихо напевает,
что-то сам себе мычит.
В голове его, бывает,
чудо-музыка звучит.
Не понять его заботу,
музыки его чудной.
Ходит в будни на работу,
а сегодня — выходной.
Льется в окна свет неяркий,
отдыхает телефон,
и в стихи свои помарки
аккуратно вносит он.
Мир старинный, голос ломкий,
хлеб вчерашний, дом родной,
день обычный, дар негромкий,
календарь перекидной…
* *
  *
А жизнь последнюю, пропащую
я никому не уступлю!
В купе, постелями пропахшее,
на коврик вытертый ступлю.
И поезд полетит просторами,
и все пойдет на старый лад,
деды займутся помидорами,
а женщина потупит взгляд.
Душа, комочек, беззаконница,
свою не сдерживает прыть.
…И выпить чай, и познакомиться,
и в тамбур выйти покурить.
Там лампочка неярко светится,
и мне сейчас
в последний раз
с тобою встретиться
и в первый раз
увидеть очи удивленные,
пока проглатывает тьма
обшарпанные, пропыленные
пристанционные дома.
В деревне
Еда — подобие обеда,
крест деревенского окна…
Еще не кончилась война.
Над кем одержана победа?
Еще кругом следы разрухи,
еще огонь на головнях,
еще последние старухи
живут в последних деревнях,
уж не живут, а доживают,
и, метром замеряя грудь,
старье свое перешивают,
в последний собираясь путь.
Я знаю: жребий мой неясен.
Но что мой век и что мой стих,
раз улетают восвояси
невидимые души их!
Двое
Ночь промчалась. Не поговорили.
Под халатиком сжалась она.
Встали затемно. Жадно курили
у раскрытого настежь окна.
Как в кроссворде на обороте
все искали какой-то ответ,
все смотрели, как в доме
напротив
зажигался и множился свет.
Или крылья росли за плечами?
Или очень устали они?
Все курили они, все молчали,
все смотрели на эти огни.
* *
  *
Тихо идти по ночному пути,
не различая пути.
Встретить старуху,
киоск обойти,
легкое тело нести.
Просто идти под дождем
без затей,
тихо идти из гостей.
Медленно думать
о жизни своей
или о смерти своей.
Титова Клара Викторовна родилась в 1930 году в Ростове-на-Дону, окончила Ленинградский государственный университет. Работала в области дезинфектологии, кандидат химических наук, автор 160 научных статей и 5 монографий, одна из которых посвящена борьбе с последствиями биотерроризма. Живет в Подмосковье. В “Новом мире” печатается впервые.
