Понятно, что человек и в правду слегка того…
— Крабчиков, ты перепил, — сказал я ему откровенно и собрался идти назад.
— Нет, ты можешь? — Юра продолжал играть в пьяного ягненка, решившего показаться бараном.
— Нет. Не могу.
— А ты? — пристал он к Лене.
— Могу, — Леня кивнул.
Леня немного отошел и рузвернувшись со всей дури вмазал по двери кулаком. В ней образовалась большая вмятина. Фанера поддавалась хорошо.
— Нет. Это — ерунда. — Крабчиков запетушился. Он немного отодвинулся, принял агрессивную позу и вмазал в середину. Последствия оказались впечатляющими. Дверь слетела с петель и, рассыпавшись на куски разлетелась по коридору. В дверном проеме зияла огромная дыра.
Из комнаты напротив робко выглянули бангладешцы. Боря показал на Юру и пояснил на английском, который он по такому случаю вспомнил:
— Коллега просто немного чокнутый, но это общественно не вредно. У каждого свой способ чуточку сойти с ума.
Мы еще с минуту посмотрели на разрушения, потом Юра с Леней подняли «остатки былого величия» и приставили их к дверному проему. Все молча разошлись спать.
Я пошел к себе домой. Несмотря на поздний час, наш азюль продолжал жить полноценной жизнью. Везде царила обычная атмосфера, факт праздника разве что лишь немного усиливал обычный шум. Во многих комнатах, как обычно пили. Просыпаясь под полдень, люди могли спокойно не спать до раннего утра. Югославы слушают свои заунывные мелодии и пьют, периодически наполняя корридор своим хохотом. Из турецкой комнаты несется восточная музыка, через открытую дверь видно, как толпа пьяных усатых дядек гацает вокруг стола. Дежурный по губной гармошке усатый мужик не играет, а просто сидит — устал, таки, бестия! Иногда раздаются взрывы хохота или негодования… Пошел спать.
Наше пребывание в лагере было скучным и утомительным, о чем уже неоднократно доводилось между собой говорить и по поводу чего материться. Но иногда наступала полоса сплошных событий, хоть и имевших не большое мировое значение, однако бывших весьма будоражащими для нас — скромных борцов за азюлянтство.
На следующий день после Рождества мы прохаживались с Борей внизу в вестибюле, занимаясь нашим обычным делом — убиванием времени. В голове тяжелым грузом лежал свинец вчерашнего католического праздника. Каждый из нас для зарядки мозгов и языка по очереди философствовал на тему о получении немецкого паспорта, перемежавшуюся с темой о Юриной глупости.
Нам составляли компанию еще человек двадцать собратьев по лагерю, тоже томившихся здесь. Все делали глубокомысленный вид и периодически негромко переговаривались, встречаясь друг с другом при беспорядочном движении по залу.
— Wie geht`s, Kollega? (как дела коллега) — спрашивает тебя примелькавшееся лицо.
— Гут! Данке! — улыбаюсь в ответ и двигаюсь дальше.
В скукоте этого отстойника толкались мы ради Бориной игры в шахматы. Он каждый день проводит здесь час-полтора, сражаясь с какими-то афганцами и турками на клеточном поле. Игра — это тоже способ развести клейстер скуки, если умеешь двигать фигурами. Я не умею и просто иногда прихожу посмотреть. Партнеры Борины сегодня не появились, и мы уже собирались уходить. Но, как обычно, что-нибудь да и произойдет.
Бросив взгляд в окно, обнаружил, что в лагерь вьезжает колонна автомобилей с грузовичком во главе. В нескольких Мерседесах какие-то явно серьезные персоны. Из задних авто начинают выскакивать люди с фотокамерами.
— Боря! — я спешу толкунть его в бок. — По-моему нам паспорта привезли. Побежали занимать очередь! Заодно на канцлера Коля посмотрим.
Мой товарищ легко подъемный на всякие подвиги и уже движется за мной. Обдумать услышанную чушь он может и в дороге. Выскакиваем на улицу, как гончие, и проверяем обстановку.
К сожалению, обещанную мною звезду программы — доктора Коля в наш зверинец на этот раз не привезли. Персоны оказались явно более мелкого ранга, но наше лагерное начальство все равно крутится рядом с ними, как юлы.
Грузовик открыли и взору предстало множество белых коробок с чем-то. Желая, естественно, оказаться в центре событий, мы с Борей продвинулись к нему поближе. Немец в костюме, представительный и с начальственно-покровительственными манерами подошел к нам вместе с начальником лагеря и с Кристиной.
— Херр Ланг — бургомистр, — представили его.
Сохраняя на лице небрежно-независимую улыбку, как и полагается азюлянту, которому и бургомистры ни по чем, мы по очереди пожали ему руку. После этого подбежали корреспонденты и попросили повторить. Мы втроем повторили, и все остались явно довольные. Как минимум делали вид. Бургомистр состроил вдохновенное лицо и обратился к нам и к толпе, жавшейся неподалеку и не решавшейся подойти. С его уст минут пять исходила прочувственная речь, как я понимаю, о христианской любви немцев к азюлянтам. Немцы улыбались, «лагерники» тупо смотрели, ничего не понимая, а мы играли роль полномочных представителей лагерной швали, принимающих подачку от общего имени. Корреспонденты усердно трудились, щелкая фотоаппаратами.
После речи из толпы вытащили еще пару человек и, организовав живую цепочку во главе с важным человеком и нами, стали разгружать коробки. Правда, после того, как сцену запечатлели бывшие на подхвате фотографы, бургомистр передумал помогать, и нам пришлось продолжить самим. Немецкая делегация, видимо удоволетворившая жажду христианской помощи, убралась восвояси. А у нас начался дележ. Толпа с нетерпением гудела, выстроившись в очередь. Наши с Борей заслуги перед немецким народом оценили по достоинству и выдали аж две коробки, причем первым. Дальше пошла общая раздача, досталось всем, причем начальство, по рассказам очевидцев не обделило не только себя, но и свои многочисленные семьи и знакомых. В такие моменты жизни они явно причисляли себя к азюлянтам и считали, что будет несправедливо, если христианская любовь никак не коснется их материально. Мы в свою очередь вернулись в 33-ий.
— Не знаю, Боря, что там, но точно что не паспорта, — говорю ему со скепсисом в голосе, впрочем достаточно поддельным.
— Т-ты же обещал! На фига я перед камерами кривлялся? — хитро посмотрел он.
— Ну ты не расстраивайся. В следующий раз точно будут паспорта.
Коробки мы открыли. Паспортов и вправду не было… Там оказался набор шоколадных конфет. Потом, гуляя в магазине, я такой видел. Он двести пятьдесят марок стоит. Подарили азюлянтам!
Господи! Как мы чужды друг другу! «Эти», которых страшно ненавижу и которых глубоко уважаю, которые дарят конфеты, может от чистого сердца, ибо искренне уверены, что делают нам приятное. Ну и «мы», злые на них и огорченные, что нам дарят эти конфеты, а не деньги, чтобы мы могли хорошенько напиться!
Проклятье! Ведь только немногим больше месяца прошло с тех пор, как я чувствовал себя счастливее, умнее и радостней миллионов других. А сейчас… Сейчас я был изгоем, как и окружавшие меня. Никому не нужным, презираемым и держащим в груди нарастающуюся злобу, сам не знаю на кого и почему.
Цепь событий не прерывалась. Двадцать восьмого декабря нас, совершенно неожиданно для всех, повезли в Швальбах. Автобус битком набили людьми, которые весло шумели и почти прыгали от восторга в предвкушении предстоящего события.
День для азюлянтов великий, может как четвертое июля для американцев, только больше. Сегодня выдавали одежду. Не просто одежду, а новую одежду.
Большая часть посвятивших себя томлению в германском азюлевском плену, выглядела в первые месяцы после приезда весьма потрепанно, пока не наворуют или на худой конец не заработают. Многочисленные семьи с несчитанной тучей детей смотрелись на фоне простых немецких рабочих и крестьян грязным табором оборванцев. Может именно в целях не альтруистических, а лишь для того, чтобы пощадить взгляд рядового бюргера, вышедшего на улицу, немецкое правительство и ударило по карману своих граждан и высыпало оттуда бабки на одежу бездельничков, собравшихся со всех концов света. Первое поощрение вещами производили «натурой», то есть выдавали именно одежду, а не деньги, опасаясь, чтобы те не пропили.
Вся наш клуб, кроме Филиппа, получившего свою порцию раньше, ехала за добром. Был с нами и Наим, который, хоть и числился в старожилах лагеря, но еще ни разу не получил полагающееся, потому что два раза проспал автобус. Это совершенно в его стиле. Воспитанный в мусульманско-советской среде, он не очень легок на разные подвиги и потому по лени часто даже без обеда остается.
В Швальбахе толпу выгрузили, выдали специальные бумажки с фотографиями и повели в маленькое подвальное помещение. Люди принялись покорно ждать, особых эмоций не проявляя. В конце концов совершенно все равно, где ничего не делать: что в лагере, что здесь. Кроме того все предвкушают обед, заметно более сытный, чем наш.
