Она пришла домой в семь утра, когда я уже смирился с тем, что больше никогда ее не увижу. Одетая иначе, чем вчера, она выглядела свежей и эффектной — яркая губная помада, красиво подведенные глаза, чуть подрумяненные щеки. Когда она вошла, я сидел на диване. Это был такой шок, что я потерял дар речи. Грейс улыбнулась — царственно спокойная, абсолютно владеющая собой — и, миновав разделявшие нас несколько шагов, поцеловала меня в губы.
— Я знаю, что устроила тебе сущий ад, — сказала она, — но так получилось. Больше это не повторится, Сид, я тебе обещаю.
Она села рядом и еще раз поцеловала меня. Я понимал, что надо ее обнять, но не мог себя заставить.
— Я хочу знать, где ты была. — В моем голосе было столько гнева и горечи, что я сам удивился. — Хватит отмалчиваться, Грейс. Пора уже объясниться.
— Я не могу.
— Можешь и должна.
— Вчера ты сказал, что ты мне доверяешь. Верь мне, Сид. Это все, о чем я тебя прошу.
— Люди, произносящие эти слова, всегда что-то скрывают. Это закон. Что ты от меня скрываешь, Грейс?
— Ничего. Просто мне надо было побыть одной. Посидеть, подумать.
— Думай, сколько тебе угодно, но разве так трудно позвонить и сказать, где ты?
— Я хотела и не смогла, сама не знаю почему. Такое было состояние, когда на короткое время надо сделать вид, будто мы незнакомы. Подлая мыслишка, я понимаю, но мне это действительно помогло.
— И где же ты провела эту ночь?
— Это совсем не то, о чем ты думаешь. Я была одна. Сняла комнату в отеле «Грамерси-парк».
— Этаж? Номер комнаты?
— Сид, пожалуйста, не надо. Так мы можем далеко зайти.
— Я могу позвонить в отель и убедиться?
— Разумеется, но это будет означать, что ты мне не веришь, а отсюда и до беды недалеко. А никакой беды нет, пойми. У нас все хорошо. Разве сам факт, что я здесь, не подтверждает это?
— Ты думала о ребенке, я так понимаю…
— И о нем тоже.
— Ну и?
— По-прежнему сижу на заборе и не знаю, куда спрыгнуть.
— Вчера я был у Джона. Он считает, что тебе следует сделать аборт. Можно сказать, он на этом настаивал.
Мои слова ее удивили и огорчили.
— Джон? Но ведь он ничего не знал о моей беременности.
— Я ему сказал.
— Ах, Сидни, зачем ты это сделал?
— А что такое? Разве он не близкий друг? Почему он не должен знать?
Она немного помолчала, прежде чем мне ответить.
— Потому что это наш секрет, и мы сами еще ничего не решили. Я даже родителям пока не сказала. Если Джон сообщит моему отцу, все еще больше осложнится.
— Не сообщит. Он слишком обеспокоен твоим состоянием.
— Обеспокоен моим состоянием?
— Да. И не он один. Ты не похожа на себя, Грейс. Это не может не беспокоить тех, кто тебя любит.
Постепенно она становилась менее уклончивой, я же готов был наседать до тех пор, пока не узнаю всю правду о том, что вынудило ее исчезнуть на двадцать четыре часа. Слишком много стояло на кону. Если она не скажет мне правду, не очистится от подозрений, как я смогу верить ей в будущем? Грейс хотела, чтобы я ей доверял, но ее непонятные слезы в такси и все дальнейшее поведение свидетельствовало о некоем кризисе. Она явно жила под прессом, грозившим ее раздавить, но отвергала всякую помощь. Какое-то время я все объяснял ее беременностью, но теперь у меня не было прежней уверенности. Тут было что-то другое, помимо ребенка, и, прежде чем извести себя мыслями о вероломном предательстве и тайных свиданиях, я хотел получить внятные объяснения. Увы, разговор повернул в иное русло, и мои вопросы остались без ответа. Со словами, что ее состояние не может не беспокоить тех, кто ее любит, я привлек Грейс к себе, и тут она заметила отсутствие настольной лампы. Пришлось рассказать ей об ограблении, мы переключились на новый предмет, и тема, которая больше всего меня интересовала, так и повисла в воздухе.
Поначалу Грейс отнеслась к случившемуся спокойно. Я показал ей зияющие пустоты на полках, где раньше стояли раритетные книги, упомянул пропавший портативный телевизор, а по дороге на кухню добавил, что нам придется купить новый тостер. Она выдвинула ящик рабочего стола (до него у меня не дошли руки) и обнаружила пропажу столового набора, подаренного нам на свадьбу ее родителями. Тут ее прорвало. Она в сердцах пнула нижний ящик и начала материться. Вообще-то от нее редко можно было услышать ругательство, а тут выдала такую тираду минуты на две, что я только диву давался. Мы перешли в спальню, и вскоре гнев сменился слезами. После известия о шкатулке с драгоценностями нижняя губа Грейс начала подрагивать, а услышав про литографию, она села на постель и разрыдалась. Пытаясь ее утешить, я сказал, что достану другого ван Вельде, хотя прекрасно понимал — ничто не может заменить ей рисунок, который она двадцатилетней девушкой купила во время своей первой поездки в Париж. Рисунок представлял собой водопад светящихся синих линий, контрастно подчеркнутых прерывистой красной полосой и овальным пробелом в центре. Прошло уже несколько лет, а он мне не надоел. Это была одна из тех вещей, которые постоянно подзаряжают и никогда себя не исчерпывают.{12}
Выплакавшись, Грейс отправилась в ванную, чтобы привести себя в порядок. Я ждал в спальне, рассчитывая продолжить наш разговор, но, вернувшись, она объявила, что должна бежать. Уговаривать ее было бесполезно. Она пообещала Грегу, что выйдет на работу, а обещание надо выполнять. Вчера он дал ей отгул, и было бы свинством злоупотреблять его хорошим отношением. Но мы не договорили, предпринял я последнюю попытку. Это может подождать до вечера, ответила она, и, словно в подтверждение добрых намерений, присела рядом и прижалась ко мне всем телом. Я в порядке, сказала она после долгой паузы. Эта ночь пошла мне на пользу.
После ее ухода я выпил свою утреннюю порцию лекарств и благополучно проспал до обеда. Единственным моим планом на день было дождаться Грейс. Она обещала, что наш разговор будет продолжен, а обещание надо выполнять, и я надеялся вытянуть из нее сегодня всю правду. Не скажу, что я был настроен очень уж оптимистично, но следовало идти до конца, и будь что будет.
Небо было ясное, температура упала ниже десяти градусов, в воздухе впервые запахло зимой. После того как мой обычный распорядок сбился, я был в неважной форме: меня шатало, я задыхался, и каждое движение давалось мне с трудом. Как в первые недели после больницы, перед глазами плясали цветовые пятна, и мир дробился и качался. Я чувствовал себя уязвимым, самый воздух был чреват угрозой; вот сейчас дунет ветер и разрежет меня пополам.
В хозтоварах на Корт-стрит я купил новый тостер, и эта простейшая операция отняла у меня последние силы. Когда я наконец выбрал агрегат по сходной цене и вытащил деньги из бумажника, моя рука предательски задрожала, и на глаза навернулись слезы. Вам нехорошо? — спросила меня хозяйка лавчонки, толстуха лет шестидесяти с пробивающимися усиками над верхней губой. Все в порядке, пробормотал я, но прозвучало это, наверно, неубедительно, потому что она пододвинула мне стул и предложила стакан воды. Полутемная лавка, в которой она управлялась с мужем на пару, вид имела убогий, на многих полках, покрытых вековой пылью, — хоть шаром покати. Провести здесь еще какое-то время у меня не было ни малейшего желания. Я поблагодарил хозяйку за любезность, доплелся до выхода и не без труда плечом открыл дверь. На улице я постоял пару минут, втягивая в себя прохладный воздух, пока приступ не прошел окончательно. Задержись я в лавке — дело, скорее всего, кончилось бы обмороком.
В соседней забегаловке я взял кусок пиццы и кока-колу. Посидев и отдышавшись, я почувствовал, что силы начинают ко мне возвращаться. Раньше шести Грейс домой не вернется, значит, в запасе у меня еще два с половиной часа. От мысли закупить продукты и приготовить что-то на вечер я сразу отказался. Ужин в приличном месте мы тогда не могли себе позволить, и я решил заказать еду в тайском ресторане «Сады Сиама», недавно открывшемся на на Атлантик-авеню. Грейс, я знал, меня поймет. При любых разногласиях она всегда пеклась о моем здоровье.
Покончив с пиццей, я решил пройтись до публички на Клинтон-стрит и посмотреть, нет ли там книг Сильвии Монро, о которой упомянул Траузе. В библиотеке было два ее романа — «Ночь в Мадриде» и «Осенняя церемония». Судя по читательским формулярам, их уже лет десять никто не заказывал. Просмотрев обе книги в читальном зале, я быстро убедился, что эта Сильвия к моей не имеет никакого отношения. Монро писала классические детективы в духе Агаты Кристи, и, читая ее остроумно закрученные истории, я испытывал нарастающее разочарование и досадовал на то, что так глупо перепутал одну с другой. Возможно, я в детстве прочел какой-нибудь детектив Сильвии Монро, и это отложилось в подсознании, а тут подумал: разве она не могла писать под псевдонимом? Теперь, когда полуреальная Сильвия Максвелл со своим вполне реальным романом «Ночь оракула» вроде как снова материализовалась, казалось бы, я должен был почувствовать облегчение, но, увы, ничего подобного!
