Виктор молчал всем своим видом изображая покорность и смирение.
— Давай—ка, это, хватай бачки, за баландой поедем — жестом регулировщика показал ему на дверь сержант.
Огонек надежды уже не теплился, он тлел и угасал.
— Дак это, начальник, я то, это, я то чё, я поеду, мне фигли — вдруг забормотал, всплескивая руками, зашаромыжился по блатному, заприседал, заподвскакивал перед сержантом Виктор — я то, хоть щяс. Воздуха хоть глотну. Да меня сейчас следователь Помоев как раз дернуть должен, как он мне в прошлый раз и говорил. Грит, дело твое, Бражников, мы в субботу, когда я дежурный аккурат и закончим. Еще успеем в суд отправить, чтоб значит по месяцу картину раскрываемости не портить. Витька чо, Витька съездит — вон в желудке уж как урчит, дак только товарищ следователь Помоев поди недовольны будут. Где, скажут, Бражников, а им что в ответ, отправили его за едой и чё? Опять по месяцу картина не сойдется у них, вам же потом и вставят…
Виктор ещё нес какую—то ахинею и хрупкий интеллект сержанта её, наконец, не вынес. Одно он понял — Виктор важная персона в следственном делопроизводстве, от него зависит отчетность по раскрываемости, да и чуть не вся судьба молодцеватого сержанта зависит и потому послать нужно другого.
— Тогда ты, — мент равнодушно ткнул в Любку. Тот сидел на краю нар и взирал на сержанта сколь затравленно, столь и раболепно.
Уголек погас и только последний дымок веялся над остывающей золой надежды.
— Да ты чо, командир, — взвился коршуном Виктор. Он на глазах перехватывал у тюремщика инициативу.
— Тож Любка, ты взгляни. Он же дырявый как скважина. Он же офоршмачит нас всех.
— А мне какое дело, — усмехнулся сержант, — его ж к следователю сейчас не позовут.
— Да как какое, ты посуди, кто ж после него есть—то будет?
— Не хотите, не ешьте. Ишь баре нашлись, здесь не ресторан. — В голосе мента звучали торжественные нотки, он опять чувствовал себя хозяином положения. Любка потихоньку сползал с нар.
— Не, ну командир, ну родимый ты мой, — взмолился Виктор, — ты по—людски—то рассуди, чтоб честные бродяги опосля этой шавки ели? Ну мы—то, ладно, потерпим, есть не будем, но дед—то… Дед вон лежит на шконяре, отходит, его пищи лишить, это ж гестапо до такого не додумается. Он же больной, ему хавчик дозарезу необходим — витамин—нуклеин, ты чё, сержант.
— А кто его, деда твоего хавки—то лишает? — упирался тугодум—тюремщик.
— Да ты чего, начальник, как не вникнешь, по—человечески? Дед этот, вор честный, старый каторжанин. Жизнь свою пронес так, что не упрекнуть. И что ему теперь, перед смертью, офоршмачиться? Всю жизнь прожить так — и сдохнуть в самой низкой масти?
Сержант — обычный сельский даун, отслуживший недавно в армии, и только ей благодаря и выбившийся из клопов в блохи, не понимал. Он просто искренне не мог понять хода Викторовой мысли — почему дед не сможет съесть еду. Но, несмотря на то, что он не мог понять, он все же чувствовал, что Любку за едой посылать не стоит. На этом его мозги давали сбой и придумать какого—то иного выхода, как—то ловко соскочить, не уронить лица, у него не получалось.
Он медлил. Медлил и Виктор изображая титаническую работу мысли на своем, уже набрякающем лиловым, челе. Любка меж тем уже носками легонько коснулся пола.
— А вот же у нас фраерок есть новенький! — обрадованно вскрикнул Виктор.
Любка подтянул ноги.
Радость и облегчение не таясь отплясывали на простодушной физиономии сержанта. Но он тотчас напустил на себя важный вид, приосанился и произнес — доверия он еще не заслужил.
— Ну ты начальник, душняк тут нам устроил, — изумился Виктор, — кто ж если не он то? Он посуди, новичок, ему по сроку службы за старшего шуршать положено.
Слова про срок службы согрели свежую, не погребенную еще под руинами быта, дембельскую душу. Миропорядок был установлен — дух шуршит за старшего, вовеки веков так. И он сделал таки, черт возьми, этот театральный жест своей резиновой палкой, как бы приглашая меня к выходу.
Любки не было видно. Он вжался куда—то, в черное пространство нар, завешанное от света вторым ярусом, как пеленой безысходности.
Проходя на негнущихся ногах к выходу, я получил под зад несильный пинок и напутствие — не оглядываться. Даст бог свидимся — вроде бы еще сказал Виктор. Но только вроде бы.
Я все же, ненароком, против воли, на секунду оглянулся. Сквозь щель захлопываемой двери я увидал как решительно дернулся к Любкиным нарам Виктор, вытаскивая из ворота куртки сверкающую леску струны.
Улица меня встретила секущим наискось дождем. Впрочем я сразу же, вместе с армейским бидоном — термосом и алюминиевым чайником? перекочевал в милицейский «Бобик». И мы поехали.
Минут через десять тряской, мучительной для моего испинанного тела езды машина остановились. По—собачьи гавкнула дверца, и я вывалился наружу.
Мы были во внутреннем, хозяйственном дворике какой—то столовки. Вдоль длинного кирпичного здания располагался пандус для разгрузки автомобилей. На пандусе размещался ряд ворот, одни из которых были открыты и уводили в грязное, в бежевых коридорах общепитовское чрево, другие были заперты на огромные, уже заросшие ржавой щетиной замки. Ещё на пандусе были какие—то ящики, обрывки упаковочной бумаги, в общем обычный мусорный. Одним концом пандус примыкал к въезду с обвислым тросом. За ними виднелась улица. По ней изредка шмыгали автомобили. При въезде был вялый страж, безо всякого интереса, как разомлевший пес, щурившийся на округу. А вот с другой стороны пандуса… Там было уже поинтересней. Другой стороной пандус упирался в бетонный забор. Причем упирался основательно, вплотную. И, так, как это был пандус, запрыгнуть с него на край забора не составляло ни малейшего труда. Нужно было лишь с разбегу упереться ногой в забор и тут же взмыть по нему вверх, зацепиться за край руками, подтянуться и спрыгнуть уже с другой стороны.
Этот трюк я проделывал в детстве по нескольку раз на дню. Правда забирался я таким образом на пожарную лестницу, ведущую на чердак нашей четырехэтажки. Край той лестницы обрывался на такой же высоте, что и забор — метра два с небольшим от поверхности. Входы из подъездов на чердак всегда были закрыты на замок, и через эту лестницу я проникал на крыши.
Эх, те мои крыши, те мои счастливые детские годы. Сейчас бы мне погулять по вам… Пройтись, балансируя, по нагретым, гнущимся листам косой кровли, косясь на ее край, где всей защиты от падения — только ненадежного вида заборчик из прутьев арматуры. Пощекотать бы мне ноздри этим щемящим чувством опасности и одновременно собственной недосягаемости. И еще пощекотать ноздри впервые там же, на крыше скуреной, уворованной у отца сигаретой. И еще…
Угрюмый служитель принял у меня посуду и убрел в недра столовки.
Определенно лучшего шанса у меня и быть не могло. Из «Бобика» мне не убежать, возвращаться в изолятор — совсем уж никудышный вариант. Возвращаться вообще плохая примета. Ну что же, прикинем шансы.
На улице дождь. Водитель сидит в бобике, и на улицу, по такой погодке высовываться не желает. Второй мент стоит возле пандуса, стучит по распахнутой двери бобика дубинкой, и курит. Ему тоже мокнуть не нравиться. Но и на пандус, под навес, ему лезть не в жилу, высоко, метра полтора, а эти мальчики пачкаться не любят. Пачкаться — не понты корявые гнуть. Они если и запачкаются, то только в крови того, кто сдачи сдать не может, и опять же от понтов безмерных. По—людски у них с народом не получается. Ну да черт с ними. Когда стартовать — сейчас, или момент выждать, вот вопрос?
Еще вопрос, преодолею ли я сходу мокрую стену забора. Если нога соскользнет — пиши пропало, да шли куда попало. И неплохо бы знать, что там, за забором. Опять же мент, что возле бобика, пальнуть может. Он мне форы не даст, я у него как на ладони. Нет, тут нужна неожиданность. Да будет ли она?
Поколебавшись, я все же решил ждать шанса.
Ожидание побега щекотало мне ноздри ничуть не хуже, чем когда—то, в первый раз попробованная, душистая отцовская «Прима».
Меж тем служитель выволок термос, чайник и картонку с какими—то не то булочками, не то хлебцами. Такие во многих заведениях пекут сами и предлагают вместо хлеба. Служитель поставил все это посреди пандуса, получил автограф на накладной, упрятал её в нагрудный карман халата и исчез в своих унылых чертогах.
