Шмуэль-Йосеф Агнон - Кипарисы в сезон листопада

Я обожал гладить кончиками пальцев отполированные бока костяшек, в прикосновении к ним было что-то необыкновенно нежное и приятное, но еще занятнее было провести пальцем по лицевой стороне, по прохладной кости, тогда шероховатости иероглифов шептали нечто таинственно-мудрое и значительное. По ходу игры все больше костяшек переворачивалось иероглифами вверх, и весь стол постепенно превращался в выставку китайского письма и рисунка.

Я думаю, что именно эта, художественная, сторона игры прельщала сестру, потому что, насколько я знал, она ненавидела подобные игры за присущий им элемент плутовства. Не исключено также, что продолговатые костяшки напоминали ей клавиши рояля — в то время она уже знала, что будет пианисткой. Какова бы, однако, ни была причина такого увлечения, но в последние месяцы она то и дело заговаривала о маджонге. Я чувствовал, что она мечтает о нем и видит его во сне. Наши родители не одобряли подобных игр и вообще подобного времяпрепровождения, поэтому, я полагаю, они ни за что не купили бы сестре такого подарка. А у нее самой собственных денег никогда не водилось. Каждую свободную минуту она посвящала игре на рояле и не могла, в отличие от меня, подрабатывать.

Я тоже был достаточно занят — учился в русской гимназии, помимо этого занимался с отцом ивритом и с жадностью хватал любую книгу, напечатанную родными квадратными буквами и неизвестно какими судьбами достигшую нашего дальневосточного города, отделенного тысячами километров от любого центра еврейской культуры. Признаться, к нам попадали лишь немногие издания на иврите. И все-таки я не занимался, как сестра, в консерватории и мог свободнее распоряжаться своим временем. Например, тратить его на того тупоголового ученика, родители которого согласны были оплачивать мои услуги. Короче говоря, я твердо решил купить сестре маджонг.

Что касается мамы, то и для нее у меня давно был выбран подарок. Однажды я наблюдал, как она, перемывая в тазу посуду, поглядывала в разложенный рядом с тазом учебник английского языка. Это была потрепанная книжица с пожелтевшими страницами и сильно выцветшей печатью. Несколько капель мыльной воды брызнули на страницу, и, когда мама попыталась стереть их, буквы окончательно смазались, так что прочесть, что там было написано, сделалось невозможно. Причем пострадала и соседняя страница тоже.

На двух языках — русском и немецком — мама изъяснялась свободно и совсем неплохо владела французским. К чему ей понадобилось учить еще и английский?

Я задал ей этот вопрос, и она пустилась в пространные объяснения. Японцы, сказала она, намерены прибрать к рукам всю торговлю в Китае, поэтому евреям здесь больше нечего делать. Японцы купили у России железную дорогу, которая еще в царские времена соединяла Китай с Сибирью. Евреи, так или иначе кормившиеся при этой дороге, возвращаются теперь в Советский Союз. Часть из них уже отправилась туда, другие сидят на чемоданах. Для тех же, которые считают возвращение невозможным, не остается иного выхода, как переселиться на юг Китая. Местная еврейская община доживает свои последние дни, это ясно, и моему отцу, преподавателю иврита, предстоит искать себе учеников в другом месте. На юге, пока еще не захваченном японцами, еврейские общины процветают и готовы с распростертыми объятиями принять такого опытного и уважаемого педагога, как наш отец. К сожалению, состояние его здоровья не позволяет нам немедленно отправиться в путь. Однако не мешает уже теперь начать готовиться к новой жизни. Одним из этих приготовлений и является изучение английского языка. В сущности, сказала мама, в южных провинциях Китая правят англичане и американцы, поскольку им принадлежит большинство концессий на торговлю, транспорт, строительство и промышленность. Так что, если заработки отца окажутся недостаточными и ей придется пойти работать, предстоит выучить английский.

В тот же день я записал название учебника и твердо решил купить маме новый экземпляр, в котором страницы будут чистыми, печать четкой и ясной, а переплет крепким и целым. И вот несколько дней назад я набрел на нужную мне книгу в одном магазине. Однако, еще не располагая достаточной суммой денег, я не решился зайти внутрь и поинтересоваться ценой, а ограничился тем, что полюбовался учебником сквозь стекло витрины.

Должен признаться, что самым важным приобретением, которое я намеревался совершить и которого жаждала моя душа, был подарок не сестре и не маме, а самому себе. Это были три сборника альманаха «Ха-ткуфа» («Эпоха») под редакцией Давида Фришмана, издательство «Штибель», Москва, 1918.

О существовании этого альманаха я узнал не так давно. Полгода назад меня пригласили на бар-мицву одного из моих одноклассников. Виновник торжества принадлежал к полностью ассимилированной семье, которая не желала знать ни Торы, ни тфилинов. Но дед мальчика втайне от родителей готовил его к знаменательной дате и в положенный день пригласил товарищей внука к себе домой. Таким образом, наш одноклассник, достигший возраста исполнения заповедей, получил возможность пропеть отрывок из Хафтары[19] хотя бы перед нашим скромным обществом. Он был наделен приятным голосом и музыкальным слухом и произносил текст совсем неплохо, хотя и не понимал ни слова из того, что читал, и часто сомневался в ударениях и интонациях. Его бабушка угостила нас чаем с шоколадным тортом, а дед, яркий представитель поколения просветителей и вольнодумцев, решительно рвавших в свое время с традициями предков, но в ранней юности, еще не успев окончательно освободиться от гнета родителей, вынужденный изучать, причем весьма усердно, постылое наследие еврейских мудрецов и раввинов в ешиве одного из многочисленных еврейских городков на западной границе Российской империи, дед, не помышлявший, разумеется, в те дни, что процесс приобщения к европейской культуре и мировой цивилизации в конечном счете выбросит его за восточные пределы этой империи, этот самый дед произнес перед нами пылкую и взволнованную речь на чистейшем русском языке — только гортанное «р» выдавало происхождение оратора — и обрушил громы и молнии на головы тех легкомысленных и безответственных представителей молодого поколения, которые, движимые идеями ассимиляции, посылают своих сыновей и дочерей сеять в чужих полях и пасти на чужих лугах, отрекаясь при этом от своего великого прошлого и пренебрегая культурой своего древнего народа. Поскольку я единственный из всех собравшихся умел читать и писать на иврите, старик пригласил меня в свой кабинет («Ты знаешь, как на иврите „кабинет“? Нет? Хадар-ха-маскит») и, подойдя к одной из полок, тянувшихся вдоль стен, указал на три фолианта в прекрасных коричневых переплетах.

— Ты видел когда-нибудь это?

— Нет.

Он вытащил книги с полки и положил на круглый стол, стоявший посреди комнаты. Я пролистал сначала один том, а затем и два других и до того разволновался, что едва не лишился чувств. Не помню, чтобы со мной еще когда-нибудь такое случалось — разве что, впервые в жизни войдя в залы Британского музея, я вдруг ощутил нечто похожее на то юношеское переживание. До того дня все мое знакомство с ивритской поэзией ограничивалось Бяликом и Черниховским. Среди прозаиков мне были известны двое: Смоленский и Менделе Мойхер-Сфорим. И вдруг моим глазам предстали произведения всех тех, о ком я если и слышал, то лишь краем уха: Якова Кагана и Давида Шимоновича, Якова Фихмана и Элиэзера Штейнмана, Давида Фришмана и Буки Бен-Йогли и многих, многих других, которые вовсе не были мне известны. Но все эти авторы — ничто в сравнении с переводами. Здесь оказались «Меж двух миров» Анского, «Илиада» Гомера, стихи Гейне, произведения Гете и Рабиндраната Тагора, «Метаморфозы» Овидия, «Всадник» Мицкевича, «Манфред» Байрона. Вся мировая литература, весь ее цвет были преподнесены на серебряном блюде чудного альманаха — и все это в переводе на иврит, начертанное квадратными буквами справа налево.

Старик заметил мое волнение.

— Хочешь иметь их?

Слова застряли у меня в горле, и язык прилип к гортани. Я не сумел даже кивнуть в ответ. Но видимо, взгляд, тот немой взгляд, который я послал ему, был достаточно красноречив.

— Сколько ты дашь за них? — спросил он, и озорная искра сверкнула в его глазах.

Я не мог пообещать ему того, что шестью месяцами позже предложил Дмитрию Афанасьевичу: тогда у меня еще не было ученика и не было никаких денег. Не дождавшись ответа, старый просветитель подмигнул мне и сказал:

— Дашь столько, сколько у тебя будет в день твоей бар-мицвы.

К сожалению, в ту минуту я вовсе не подумал, что в его веселом подмигивании таится некий намек. Догадайся я об этом, я бы избавил себя от многих трудов и огорчений. Но я ничего не понял и отнесся весьма серьезно к условиям сделки. Я принялся упрашивать родителей найти мне репетиторство. И все полгода с тех пор, как у меня появился ученик, и до нынешнего вечера я пребывал на седьмом небе от счастья, вернее, от предвкушения того счастья, которое ожидает меня после бар-мицвы. Все мои товарищи, пожелай они, бедные, ознакомиться с сокровищами мировой литературы, вынуждены будут довольствоваться русскими переводами. Жемчужины мирового духа и мысли предстанут перед ними, напечатанные теми самыми буквами, которыми пишут в мясной лавке объявление о продаже потрохов, теми самыми буквами, что глядят с газетного листа, в который обернута купленная на рынке селедка, буквами, сообщающими читателю о мерзких происшествиях — убийстве или изнасиловании, или о поступлении в аптеку нового средства против венерических заболеваний. Вот самое большее, на что могут рассчитывать мои приятели и одноклассники. Я же удостоюсь отведать от лучших плодов человеческой мысли и вдохновения в их чистом и совершенном виде: произведения лучших мастеров мирового искусства прозвучат для меня на языке моих праотцов, на языке пророков, на языке Торы, данной народу Израиля самим Богом и через Него поведанной остальному человечеству. Кто сравнится со мной и кто уподобится мне?