(Фрагмент романа "Дважды войти в одну реку")
* * *
— Если жизнь уподобить шахматной доске, то мы на этой доске — фигуры, — с важностью втолковывал Раф Марте, когда они устроились за столиком в ресторане, на углу Гагаринского и Нащокинского переулков. После двух рюмок водки Рафа потянуло пофилософствовать. — Партия разыгрывается один единственный раз. И всегда для человека игра заканчивается одним и тем же. Неизбежным матом. Помни об этом. Вот если бы человеку была дана возможность отыграться…
— Можно попробовать. Заново расставить фигуры.
— Да-да, заново расставить фигуры! Это было бы прекрасно! — Раф выпивает третью рюмку водки, отчаянно машет рукой, крякает, изображает на лице блаженство и комментирует: — Ах, как хорошо! Будто заново родился, — он пальцами снимает кильку с ломтика хлеба, гурмански обнюхивает ее и отправляет в рот. — Но кто даст тебе эту возможность: расставить фигуры заново? — Раф картинно и с чувством облизывает пальцы. — К сожалению, это невыполнимо. Несмотря на все твои спиритуалистические таланты.
Марта странно смотрит на Рафа. Потом произносит:
— Это потому, что человеку никак не удается навести порядок в чуждом ему мире.
— Пусть и не пытается. Ему никогда не добиться порядка. Ни в чем. И умный человек никогда не будет даже пытаться это сделать.
— Почему?
— Вероятно, он понимает, что такова воля Всевышнего. Так задумано! Умный всегда будет жить в реальном мире абсурда, дурак же — в выдуманном мире порядка, системы.
— Систематической системы?
— Да, систематической систематизированной системы.
— А можно найти в абсурде некие закономерности беспорядка и упорядочить беспорядок?
— Душенька, как же скверно и сложно ты выражаешься! Хуже некуда! А еще студентка литературного института!
— И все же?
— Только дурак ищет во всем закономерности…
— Слишком прямолинейно…
— Напротив, криволинейней не бывает. Давненько я с женщинами не разговаривал подобным образом! В последний раз это было в одна тысяча девятьсот… Впрочем, это к делу не относится.
Повисает молчание. Раф оглядывает помещение ресторана. "Умеют же у нас все испохабить. Официантки лишний раз не подойдут. Да и одеты эти жрицы общепита небрежно, причесаны плохо. Всё, как в советские времена. То ли дело ресторанчики где-нибудь в Австрии или Германии… И чисто и вкусно… Хотя и дорого. А у нас, что, дешево?"
— Пора приступить к главному, — говорит он.
Марта отрывается от пожарской котлеты и смотрит на Рафа. Тот ласково притрагивается к ее плечу.
— Ты не передумала?
Марта отвечает без промедления:
— Мог бы и не спрашивать…
— И еще. Я обещал Герману, что в следующий раз ты придешь с подружкой, такой же красивой, как ты.
— Такой же красивой, как я?! Разве это возможно?..
— Вот поэтому-то я и прошу привести какую-нибудь кикимору. Какую-нибудь крокодилиху, такую, знаешь, вроде переодетого в женское платье Квазимодо… Чтобы мир содрогнулся от ужаса, а Германа проняло до печенок…
— Кикимору, говоришь? Может, Рогнеду Урончик?
Рафа передергивает.
— Ту, лысую? Горе-писательницу из Чебоксар? Кривую?
— Почему кривую? Она лишь слегка косит.
Раф припоминает Рогнеду Урончик, странноватую, нелюдимую особу, чрезвычайно похожую на молодую ведьму, которая только что слезла с помела. По лицу Рафа разливается улыбка.
— А ты знаешь, это мысль! Действительно, почему бы и нет! Да-да, Марта, ты просто молодец! Правильно! Урончик, Рогнеда Урончик! Персонаж из ужастика. Колосовский будет вне себя от восторга! Он всегда любил всё экстравагантное, — Раф потирает руки. — Рогнеда Урончик… Ну и имечко же у нее! Несчастная…
— Может, лучше Наташу Лаговскую?..
Раф хмурится. Поэтесса Лаговская была одной из первых красавиц института. Год назад у Рафа был с ней мимолетный роман.
— Ни в коем случай! — говорит он сурово. — Обойдется, пусть спасибо скажет, что вообще без бабы не останется… Кстати, я что-то слышал об этой твоей Рогнеде… Она ведь тоже грешит столоверчением, если я не ошибаюсь?
— Не ошибаешься. Она-то и есть настоящий медиум.
— Даже так? Что ж, это будет весьма и весьма кстати. Как ты сказала? Заново расставить фигуры на доске? Может, действительно попробовать?
…Покинув далеко за полночь гостеприимный дом Шнейерсона, Колосовский счел разумным не ехать сразу домой, где его ждали комнаты, гулкие от пустоты, а побродить по предутренней столице и отдаться светлым мечтам.
Герман влачился по улицам, с наслаждением вдыхая толстой грудью тяжелый московский воздух, который не променял бы даже на альпийский эфир, и смутно грезил о будущем, которого у него не было.
Он пересек Садовое кольцо и вышел к Москве-реке. Спустился к набережной. Остановился у парапета. Порылся в карманах, нашел сигареты, зажигалку и с удовольствием закурил.
"Хороша девчонка, — вспоминал он Марту, вглядываясь в черную рябь реки, — очень хороша. Да-а, девчонка забавная… Лошадность… — он хмыкнул. — А какую штуку она отмочила со столоверчением! Вот бы никогда не подумал, что услышу и увижу нечто подобное! Вызов духов с их последующей материализацией…" — Колосовский неожиданно засмеялся резким рваным смехом, похожим на лай или плач. Его сиротливый смех, вызвав глухое эхо, растворился во влажном ночном воздухе.
Докурив сигарету до фильтра, Герман ловким щелчком бросил ее в воду. Вокруг было тихо, и он услышал шипение гаснущего окурка.
Колосовский сел на скамейку, осторожно прислонился спиной к единственной уцелевшей деревянной планке, посмотрел на свои вытянутые ноги-тумбы и привычно затосковал.
В голову полезли мысли о скуке, вечности, неудовлетворенности, бесконечности Вселенной и тщете всего того, что волновало прежде…
Одиночество, которое, когда он подолгу живал с женщинами, казалось недостижимым островком воли, покойным и надежным благом, почти раем, теперь, когда он стар, превратилось в страдание.
Одиночество, видевшееся победоносной сияющей свободой, на деле оказалось бельевой веревкой, на которой сохнут и никак не могут высохнуть застиранные кальсоны и продранные носки.
Как выяснилось, одиночество — это банальная клетка, из которой нет выхода. Вернее, выход-то есть, но как он отвратителен! "Вот передо мной Москва-река. Бултых, и через пару дней мой разбухший труп выловят где-нибудь в районе Пестовской гавани напротив коттеджа внука Леонида Утесова. И это — выход?.."
Германа передергивает. Герман страдал не только от одиночества. Он страдал от безделья. Он не знал, как выйти из этого состояния.
А Шнейерсон, похоже, знает. И предлагает свой вариант выхода из состояния скуки и ничегонеделания.
…Герман вспомнил, как всего пару часов назад Раф, рассадив друзей вокруг стола, объявил, что с этого дня они все начинают новую жизнь.
— Я так решил, — сказал он. — Поскольку я здесь самый умный и поскольку я к вам ко всем благоволю, то я и посчитал, что не имею права бросать вас на произвол судьбы, как это сделали ваши бывшие жены…
Раздались возмущенные голоса:
— Меня жена не бросала….
— И меня…
Раф понял руку:
— Всё одно, каждый из вас живет анахоретом, как какой-нибудь кочующий венгерец… Должен же, в конце концов, кто-то о вас заботиться. Мы постарели, это прискорбный факт, но мы не можем жить старозаветными представлениями о жизни и тешить себя воспоминаниями о днях минувших. Мы должны идти в ногу со временем, даже если это время обращено — как в случае со столоверчением — назад, в далекий 19 век или еще дальше. Поэтому мы вступаем в новую эру, эру спири-тизма…
— Стриптизм? — заволновался Зубрицкий. — Ты сказал "стриптизм"? Обожаю стриптизм! Жить без него не могу! А кто будет раздеваться и извиваться под музыку? Неужели вы, королева? А вы умеете исполнять танец живота, зажав чреслами швабру или метлу?
— Ну вот, дожили: теперь еще и старина Гарри оглох, — как бы про себя произнес Раф. — Видно, встреча с представителем закона не прошла для него бесследно.
— Ты невнимателен, Рафаил! Милиционер дал мне в глаз, а не в ухо!
