А бабушка Шура сказала:
— Эх, жаль, что я не доживу! А то бы ходила исповедоваться к тебе, отец Павел.
И потрепала Пашку по вихрам, направляясь к себе в комнату.
— Паша, покажи мне, как на компьютере буквы набирать.
— Ба, ну ты даёшь!
— Я когда-то неплохо печатала.
— У тебя ещё хватает сил, ба… компьютер осваивать…
— Я не претендую на то, чтобы осваивать. Я хочу — просто ввести туда некоторые свои записи. И стихи. Самые лучшие, что у меня когда-то получались. Вот, видишь, эти три тетрадки старые?
— Это твои стихи, ба? Вот бы прочесть!
— Ты вряд ли поймёшь что-нибудь, если даже и захочешь. А вот когда я их введу в компьютер — тогда ты сможешь их прочесть. Я думаю, что я ещё успею.
— Что успеешь?
— Успею ввести их в компьютер. Ты только мне покажи. И напиши на листочке, только крупно. Как ставить точку, как запятую, как пробел. И так далее.
— Конечно, ба. Конечно, я тебе всё напишу. А хочешь, я тебе наберу всё сам?
— Нет, не хочу.
— Понял. Ба, а ты что, и сейчас пишешь стихи?
— Пишешь — это громко сказано. Одно… Одно я написала за этот год. После длительного перерыва… лет в пятнадцать был перерыв.
— Пятнадцать? Почти, как моя жизнь, — сказал Пашка.
— Всё в мире относительно.
— Ба, но это одно — ты мне прочтёшь?
— Это одно… Ну, ладно. Прочту. Бабушка открыла одну из своих тетрадок. Она открыла её с конца и начала читать. Вначале голос её был слабым, и в нём преобладали дребезжащие стариковские нотки. Затем голос бабушки окреп, и она; заканчивала читать уже раскованно и свободно.
Она понимала, она знала всё то, о чём читала. Это чувствовалось.
Однажды — раскроешь объятья
И примешь Господни дары.
Все примешь — от тайны зачатья
До мудрости зрелой поры.
Весь опыт душевного жара.
Но будет высокой цена,
Чтоб сладостью главного дара
Тебе насладится сполна.
Распятье мученьем и болью
Как милость, ты примешь светло.
Ты примешь Свободную волю
Терновым венцом на чело.
— Ба, это же здорово!
— Я рада, что тебе нравится, Паша, — сказала бабушка, после некоторого молчания. — Может, оно и неплохое, это стихотворение. Но, ты знаешь… Я когда читала Псалтырь… Там есть такие места… Такая высокая поэзия. Стихи, продиктованные Святым Духом. Высочайший образец, понимаешь? Я так рада, что мне удалось их прочесть… Прикоснуться к ним…
Бабушка посмотрела на Пашку и улыбнулась:
— Ну, ладно! Показывай мне, как тут по клавишам щёлкать. На сколько хватит сил, на столько и наберу. Если что не успею — только и остаётся надеяться, что ты доделаешь.
— Обещаю, ба.
Пашка помялся немного, и сказал:
— Ба, а я так тебя в церковь и не свозил…
— И что тебя тревожит в этом вопиющем факте?
— Я же обещал… Ба, давай — хоть завтра съездим!
— Нет, Паша. Я не вынесу перемещений, лестниц, ступенек. Нет, Паша. Теперь уж — ты мне священника приведёшь домой. Когда я тебе скажу.
— Конечно, ба.
— А за намерение — спасибо. Я в одной книжке прочла: «Господь — и намерение целует». Представляешь, как здорово!
У Пашки закончились занятия в школе, и он уже открыто ходил в церковь. Начал служить. Даже принес матери первые заработанные деньги. Не на куртку, конечно. На футболку новую хватило. Пашка был горд, и ходил в этой футболке, не снимая.
У Васьки — сессия была в разгаре. Васька лежал на диване и читал учебники.
— Васька, ты чего это на диване вылёживаешь? — интересовался отец. — И на тренировки не ходишь! За ум, что ли, взялся?
И хотел бы взяться, да не за что! — тарировал Васька. — Каникулы у меня. Рэгбийные каникулы.
— Это что-то новенькое, — сказал Василий Андреевич. — Ну-ну, поглядим.
Пашка сдал уже три экзамена. Получил, как ни странно, все четвёрки. Остался один экзамен — и всё.
Васька пришёл к бабушке в комнатку. Когда Пашка был на вечерней службе.
— Ба, надо поговорить. Ты свободна?
— Да.
Васька повел богатырскими плечами и сказал:
— Ба, я не могу больше быть берсерком.
— Ты перестал на тренировки ходить?
— Я не могу больше играть. Играть ради физкультуры, или ради игры — мне не интересно. А играть, как берсерк — я больше не могу. После того, как я сидел тогда в больнице… В коридоре…
— Нельзя одновременно служить и Богу, и Мамоне. Это я Библию цитирую. Нельзя молиться Богу, и одновременно быть берсерком.
— Я знаю, ба. Я сам это читал. Я теперь у Пашки книги беру.
— Значит, Вася, ты взрослеешь, и твоя ветрянка уходит в прошлое.
— Да, ба. Ба, это трудно, но я сейчас тебе скажу… Пока — только тебе, понимаешь… Я ведь боец, ба. Я не воспитатель, не инженер, не врач, не экономист. Я боец, ба.
— Куда ты клонишь, Вася?
— А ты сама говорила, какая борьба является наивысшей, наиважнейшей для человека. Я думаю об этом с того дня, как узнал, что у отца язва, а не рак.
— Возможно, так оно и было. И мы здесь — совершенно не при чём.
— Скорее всего. Я понимаю. Но то, что было со мной, это тоже было, ба.
— Вася…
— Бабушка, я буду монахом. Я выбираю путь бойца.
— Нет, Вася, ты остынь, остынь. Почему сразу — монахом? Вон, Павел…
— Павел — он совсем другой, ба. Он поэт, он мыслитель, он воспитатель… Я же не такой, ты знаешь. Пусть Пашка будет священником, пусть служит, пусть приход имеет. Найдёт матушку себе, и детей народит с десяток, если Бог ему даст. Я же не такой, ба. И ты это знаешь, как никто.
— Ты не такой, но и священники нужны разные. К нему пойдут поэты, а к тебе — воины.
— Нет. Может быть, потом. Уже оттуда, из монастыря.
— А женщины, Вася? Ты же не любил ещё ни разу, как следует! А если тебя захватит эта страсть? Учти — всё, что запретно, манит нас с удвоенной силой!
— Я познал страсть, ба. Страсть битвы. Неужели ты думаешь, что я поддамся на другие страсти?
— Ты хорошо мне ответил, но страсти нападают на монаха не так, как на мирского человека. Гораздо сильнее. Ты же читал об этом?
— Я только об этом сейчас и читаю, ба, — ответил Васька.
— Ты знаешь, Вася, тайну твою я сохраню. Но не стоит этот вопрос решать так. С лёту, что ли… Надо тебе поехать в монастырь, да пожить там некоторое время. Надо поговорить с монахами, и надо благословение брать…
— Я знаю.
— Я думаю, тебе в Оптину надо. В Оптину пустынь. Экзамен сдашь, и езжай. Я не знаю, есть ли там старцы сейчас. Но обитель возродилась, и давно уже. И не напирай, Вася. В таких делах нельзя напирать, и своевольничать нельзя. Езжай в Оптину, Вася.
Васька потянулся на стуле, во всю свою богатырскую мощь.
— Я так и не свозил тебя на игру, ба.
— Ты жалеешь обо мне, или об игре?
— Я жалею о невыполненном обещании.
— Значит, ты уже перешагнул ступеньку, Вася.
Экзамен Васька сдал на трояк. Дней десять после экзамена он пролежал на диване, с книгами в руках.
Мать и отец пытались сдвинуть его с дивана, но это было бесполезно. Это было всё равно, что пытаться Илью Муромца снять с печи. До срока, до срока, конечно.
В первых же числах июля Васька встал сам, и начал собираться.
— Ма, я на сборы еду. На неделю. Вся команда едет, ма…
— Всё это прекрасно, — ответила Антонина. — Но денег-то нет. Папкин больничный, моя зарплата и бабушкина пенсия. Неплохо было бы — и тебе поработать летом, Вася. На сборы — я тебе выделю, конечно. Рублей пятьсот. Но ты подумай…
— Ма, я со сборов приеду, и всё тебе скажу.
— А что это ты на сборы собираешься, а форму не берёшь? — зорким глазом подметил отец.
Васька замешкался и сказал, глядя в пол:
— А нам — всё на сборах выдадут. Новую форму дадут…
— Что, и бутсы?
— Нет, бутсы я просто ещё не сложил.
— А…
Перед отъездом Васька притащил бутсы к бабушке.
— Спрячь, ба. Ну, не тащить же мне их с собой!
— Ладно уж, давай! Конспиратор! — и бабушка спрятала бутсы к себе в тумбочку. — Храни тебя Бог, Вася.
И бабушка перекрестила огромного своего внука.
Васька тоже перекрестился.
— Дождись меня, ба.
— Дождусь. Езжай с миром.
И Васька вышел из дома, закинув на плечо свою видавшую виды спортивную сумку.
В тот же вечер бабушке стало плохо.
Она вышла на кухню со своей чашечкой. И вдруг стала клониться к полу, потом присела на стул, и всё-таки упала.
— Мама!
Антонина склонилась перед матерью, и ей вдруг показалось, что она не дышит.
— Мама! Мама! Вася, «Скорую» вызывай!
Потом они осторожно подняли мать и перенесли её в большую комнату, на диван.
Бабушка Шура пришла в себя, и смогла проглотить корвалол, который накапала ей в стаканчик Антонина.
