И стал он ими распоряжаться так, как нищий, который неожиданно выиграл миллион.
Или — как наш обыкновенный человек, которому в руки попалась японская фотокамера с наворотами. Всё делает сама. И снимки получаются замечательные. Но, оказывается, при случае, ею можно ещё и орехи колоть…
Супруга все эти разброды и идейные шатания Льва Николаевича не только видела, но и относилась к ним с явным неодобрением. Указывала на них Лёвочке, сопротивлялась новациям, которыми матёрый человечище старался пройтись по своей многодетной семье. Хотела она, чтобы написал он ещё одну «Войну и мир» или «Отца Сергия». Про жизнь с человеческими отношениями, такую и так, как только её любимый Лёвочка мог описывать.
Но с Лёвочки всё было, как с гуся вода. Медные трубы не дают герою слушать кого-либо ещё, кроме собственного голоса. «Учение Льва Толстого всесильно, потому что оно верно» — было написано на его знамени и сомнения накатывали только тогда, когда к ногам вдруг неожиданно сваливался, ослабев от голода, прилежный последователь его Учения.
Лёвочке весьма импонировала роль трибуна. Агитатора, горлана, главаря. Он бы и в бродяги, в нищие давно бы пошёл, но перспектива слиться с толпой, раствориться в ней, оказаться в безвестности, его совсем не привлекала.
Хорошо, облачившись в рубище, постучать в двери аристократического особняка, а потом наблюдать изумление и трепет его хозяев, признавших вдруг в нём великого Льва Толстого. Графа. Всё это были игры, которые всегда позволяли, после очередного развлечения, возвратиться к себе в привычные барские покои, усесться за письменный стол и всё-таки заняться тем, к чему всю жизнь толкало его Предназначение.
И вот тут я путаюсь. Я задаю себе вопрос: — А, какое оно было, Предназначение Льва Николаевича Толстого?
Просто — стать великим писателем, одним из лучших, самым лучшим, или — привести Россию к революции? Ведь Ленинсталин — это Лев Николаевич минус человеколюбие, совесть, честь. Да, и, если сравнить, то и — ум.
Они пришли в страну, в которой общество уже было подготовлено к построению счастливой жизни путём «справедливого» перераспределения материальных ценностей и благ. Из всех заповедей Льва Николаевича эта оказалась наиболее понятной и доступной.
Вряд ли удалось бы собрать народ под знамёна революции, призывая их к нравственному самоусовершенствованию. К 17-му году российский народ устал исполнять Заповеди.
Как раз на них, на нравственность широким народным массам предлагалось плюнуть и забыть. Они и забыли…
И ещё…
Софья Андреевна, жена писателя.
Женился на ней Лев Николаевич по любви. Детей она ему дарила беспрекословно, сколько Бог давал — столько и дарила. И Лев Николаевич их любил, старался воспитывать. И был супруге своей верен.
Но…
«…брак следует сравнивать с похоронами, а не с именинами. Человек шел один — ему привязали за плечи пять пудов, а он радуется. Что тут и говорить, что если я иду один, то мне свободно, а если мою ногу свяжут с ногою бабы, то она будет тащиться за мною и мешать мне». Т. Полнер «Лев Толстой и его жена». — Это не «Крейцерова соната», это обыкновенный разговор Льва Николаевича с женой и учителем его сыновей. При постороннем человеке, учителе, в присутствии любимой жены Толстой высказывает свои взгляды на институт брака.
Не далеко он ушел в своих высказываниях от женоненавистнических монологов героя «Крейцеровой сонаты». Повесть эту Софья Андреевна ненавидела, хотя, возможно, и раз пять, переписала. Любила она качественную литературу.
Но, может, и зря она так относилась к шедевру, шипящему злобой в адрес прекрасного пола? Может, не про женщин пытался высказаться Лев Николаевич, окружённый со всех сторон клеткой идеальных своих семейных отношений? Может, в облике зарезанной женщины он представлял себя, и вся «Крейцерова соната» — это повесть о трагической судьбе женщины, которая — он сам? «Госпожа Бовари — это… я?..».
Ну, представим личную жизнь Льва Николаевича.
Жена исправно, каждый год, рожает ему ребёнка. Кипучий и могучий Лёвушка регулярно оказывается в ситуациях, когда близость с супругой, невозможна. То предродовой период, то — болезненное, зачастую между жизнью и смертью — послеродовое состояние. То — все силы Софьи Андреевны отдаются новорожденному, и она пишет Лёвочке, чтобы побыл он ещё в Москве, потому что сейчас ей просто не до него.
А здоровье у Льва Николаевича прекрасное и гормон в крови зашкаливает. Будучи человеком глубоких нравственных убеждений, которые сам же ещё и проповедовал, Лев Николаевич не пытается решить свои внутренние проблемы традиционным, народным способом — сходить «налево», и ищет свои пути сублимации. Хватается то за плуг, то — отказывается от мяса. Помогает плохо. И тогда… всё выливается в этот крик — «Крейцерову сонату». Где он говорит, что люди свиньи, когда друг к другу испытывают половое влечение, что соитие — это осквернение и себя и женщины, что брак — это капкан.
«…плотская любовь — это спасительный клапан» — пишет Толстой в «Крейцеровой сонате». В реальной своей жизни у него часто под руками не оказывается этого клапана. И всем литературным своим гением он обрушивается на женщин.
О женщинах пишут хорошо те писатели, которые испытали с ними радость Любви. Которые испытывали счастье от ощущения этой женской любви к себе. Поэтому у Пушкина «Я помню чудное мгновенье…», а у Лермонтова — «И скучно, и грустно, и некому руку подать…».
У Пушкина: «Пришла пора — она влюбилась…». У Толстого: «Девка созрела — надо её выдать…».
Тяжело читать о любовных переживаниях героев Достоевского, Тургенева. Свои комплексы и разочарования писатели опосредованно переносят на читателя. И писателей-то давно уже нет, а мы, из поколения в поколение, вместе с их несчастными героями переживаем и унижения, и безответную любовь…
Не может быть правым писатель, политик, философ, который не любит женщин, имеет о них извращённое представление. Смеющийся Обама со своей супругой… Бабник Клинтон, при котором Америка пережила лучшие годы своей жизни…
Возможно, если бы у Клинтона были принципы Льва Николаевича, то в политике он дров бы нарубил, и рука его, время от времени, тянулась бы к ядерному чемоданчику. Но, в кризисные душевные моменты, на месте чемоданчика оказывалась какая-нибудь Моника Левински, и мир продолжал спать спокойно.
Не буду перечислять имена наших вождей, их отношения с женщинами, и что они с нашей страной сделали.
Лев Николаевич Толстой был хорошим, обыкновенным человеком. Гениальным писателем. Что ни строчка — узнаёшь — Лев Толстой. И хочется читать дальше. Попадаешь под обаяние, хочется ему верить, следовать за ним…
Нет… Не хочу…
Есть у Дмитрия Горчева небольшой рассказ, который называется «Блядь». Коротко — обыкновенная женщина хронически хотела мужчину. И не потому, что ей всегда было мало, а потому, что бывало редко, а то и вообще не бывало. А, когда всё время не бывает, то тогда всё время хочется. Вот и получается, что хронически. На счастье женщины, встретил её в парке маньяк, который будто бы хотел с ней совершить то, о чём она каждую ночь, а потом уже и каждый день, мечтала. Ну, и не стала она от этого маньяка отбрыкиваться: — Бери! — мол, — владей мной, как твоей преступной башке заблагорассудится!
Конец рассказа печальный: маньяк повесился. Женщина своим поведением сбила ему программу. Испугалась бы при первой встрече, сопротивлялась — жил бы маньяк и дальше. А так — файл повредился. Вот, есть у нас в голове диск «C», на который всё от рождения записано — как жить, как себя вести. Что делать, к чему стремиться. А есть остальные мозги, где много других программ. Которые тоже нам жить помогают, либо, напротив, её усложняют. Но их можно менять, вставлять на их место новые. А те, что на диске «C» — их менять нельзя. Там даже такие папочки есть, которые предупреждают, что, если их раскрыть, полезть туда пальцем, то всё поломается. На диск «C» в нашу голову записано всё, что связано с продолжением рода, с любовными отношениями. Люди очень нервничают, когда кто-то пытается проникнуть к ним в эту заповедную зону. В американском фильме гангстер говорит своему психологу: — Если ты ещё, хоть раз скажешь что-то про мою маму!.. Психологи специализируются на том, чтобы проникать в человеческие диски «С» и корректировать поведение пациента. И тут посетитель не раздражается, он сам позволяет забираться к себе в подсознание и даже платит за это деньги. Идёт к врачу по своей воле. Знает, на что идёт. Но есть ещё одна категория людей, которые пытаются проникнуть к нам в мозги, туда, куда нельзя. И нет у них на то никакого документа. Это — писатели, художники, музыканты. В большинстве своем они работают с программами на тех наших дисках, которые не диск «С». Влияют на нас, но ничего в нас особо не задевают. И мы не чувствуем опасности, что будут у нас необратимо повреждены жизненно важные центры. Но есть и другие… Шесть лет назад я написал книгу об отношениях мужчин и женщин. Написал так, как я это чувствовал, как понимал. Писал без надежды на то, что книга увидит когда-нибудь свет. Поэтому ни в чём себя не ограничивал. Я выступил, как бы в роли подопытного кролика. Который под ножом хирурга рассказывает о своих впечатлениях. И был хирургом сам себе. Что в этом случае писать можно, чего нельзя, что подумают люди, мои возможные читатели? — я не думал об этом. Книга не только написалась, но она издалась. Появились читатели. Первые отклики. И — вот тут у меня и возникло это странное чувство. Как будто я через свои рассказы проникал в те области читательского сознания, которые они считали только своими, тайными, куда нельзя посторонним. Что мысли и фантазии, которые блуждают в лабиринтах нашего сознания — о них нельзя говорить, даже намекнуть на возможные о них догадки. Знакомая женщина сказала: «Я бы не дала своим дочерям читать твою книгу…». А у дочек уже давно свои дети. И живут они в современном нашем мире, где Камасутру узнают, чуть ли не в одно время с таблицей умножения. Но мою книгу, где я не расписывал позы, где нет подробного описания любовных схваток — мою книгу им читать нельзя. Им можно смотреть порно, иметь любовников, но мою книгу читать нельзя. Потому что Камасутра — на диске «D», а то, о чём пытался рассказывать я — на диске «C»… Я отсылаю книгу друзьям, знакомым. И получаю иногда в ответ: — Не знаю, что сказать… Отнёс в городскую библиотеку Орска — и теперь библиотекарши, при встрече со мной, отводят глаза в сторону. Как будто я — инфицированный. Или — увидел их где-то раздетыми, в какой-то чрезвычайно неудобной, ситуации… Забыть, не узнать, поскорее пройти мимо… Да, я хотел стать писателем. Откуда я знал… А, если бы и знал, то всё равно пошёл бы по этой своей кривой дорожке. На ней я нашёл много друзей, которым нравятся мои игры разума на территории, на которую стыдно, нельзя, не принято заходить…
