– Настя!
Ей некуда деться, она заходит в мой кабинет, я за ней.
– Настя…
– Оставьте меня все!..
Она падает на диван и, уткнув лицо в плюшевую подушечку, плачет, трясясь всем тельцем.
Я подхожу.
– Уйди. Я ненавижу тебя, ненавижу…
– Настенька…
– Не прикасайся ко мне…
Милые плечи, шелковые волосы.
– Я просила, просила тебя не приводить в дом этого… этого…
Она не находит подходящего слова.
– А теперь – все! Убирайся!
Она вскакивает и со своими кулачками набрасывается на меня, лупит меня, ненавистно сверкая глазами.
– Вон!
Я виновато молчу, понурив голову. Но в чем, собственно, я виноват? Всем нам нужно осознать происшедшее, с чем-то смириться, что-то предпринять.
Я хочу успокоить ее.
– Не трогай меня, вон!
Она увертывается из-под моей руки и выскакивает из кабинета. Через минуту она влетает с ружьем наизготовку. Я оторопело смотрю на нее.
– Уходи, иначе…
– Настя…
Я делаю еще одну попытку пробиться в ее сознание. Это – истерика, ей нужно дать возможность прийти в себя. Я вижу, как она своим пальчиком взводит курок, чего-то ждет секунду-другую и вдруг, закрыв глаза, нажимает спусковой крючок.
Щелк.
А у меня млеют ноги, холодеет сердце. Ни единой мысли не приходит в голову, только страх.
Ружье не заряжено, потому-то я и жив. Выстрел прогремел лишь в моем воображении.
Это конец, край.
Настенька опускает ружье на пол, присаживается на краешек дивана и, обняв голову руками, только покачивается, как полоумная. Как мне быть? Что делать?
Разве нет ответа на эти вопросы? Этим беззвучным выстрелом Настя разнесла вдребезги наше “мы”.
Мы оба теперь мертвы.
Я ухожу, да, ухожу. Прощай, прошлое…
Я выхожу из подъезда и, не зная куда себя девать, некоторое время стою в раздумье.
Кто-то окликает меня, но у меня нет никакого желания ни с кем встречаться, мне не хочется вступать в разговор, отвечать на ничего не значащие вопросы. Куда теперь? – вот единственный вопрос, который я задаю сам себе.
В кафе, где я впервые повстречал Семена, ничего не изменилось. Не успеваю я сесть за свой столик, подлетает мой старый приятель – официант, который запросто говорит мне “ты”:
– Батюшки-ба! Кто пришел! Где ты пропадал?..
Мы сидим и толкуем о жизни, как сто лет назад, и уже через час-полтора его беспокоит, как я доберусь в таком виде домой.
– Тебя отвезти?
– Я сам…
Земля под ногами, конечно, качается, но дорогу домой я помню превосходно, дорогу к дому, где живет моя Настенька. Она будет мной недовольна: “Опять нализался…” А я выпил-то всего-ничего…
Когда я, наконец, переступаю порог и вхожу в квартиру, я не верю собственным глазам… Нет, этого не может быть… Надо же так напиться. Но у меня хватает сил поднять трубку и набрать номер:
– Приезжайте немедленно…
– Итак, Андрей Петрович, вы утверждаете, что выстрелили в потерпевшего с близкого расстояния?
– Я отвечал на этот вопрос трижды.
– Примерно с какого расстояния?
– Ружье оказалось заряженным.
– Вы это сделали из ревности?
– А как бы вы поступили?
– Вы поняли мой вопрос?
– Да. Примерно метров с трех-четырех.
– Расскажите еще раз, как это произошло.
Вторую неделю эта жаба выуживает из меня сведения об убийстве Семена. Его дурацкие вопросы (“Вы это сделали из ревности?”) просто бесят меня. Ему, вероятно, неведомо чувство ревности, вот он и спрашивает. Женщины наверняка не баловали его своим вниманием. Я думаю, что нет такой дуры, которая желала бы только взглянуть на этого головоногого моллюска.
Господи, какой урод!
– Вы все-таки утверждаете…
– Да что вы заладили свое “утверждаете”? Да, утверждаю!
– Зачем потерпевший пришел к вам?
– Я уже говорил: я лечил его.
– Вы утверждаете, что между потерпевшим и вашей женой это произошло?
– Да, она спала с ним.
– Как это случилось?
– Вы считаете, я мог держать им свечку?
– Вы убили ее ударом кулака?..
– Я уже рассказывал.
– Я говорил вам, что в случае признания вины вас ждет высшая мера наказания.
– Я сам ее жду.
– Почему вы ее не застрелили?
Он, болван, считает, что я могу стрелять на каждом шагу, в кого попало. Застрелить Настеньку было бы не в моих силах. Кто осмелился поднять на нее руку? Не мог же Семен убить Настеньку, а затем застрелиться сам.
– Этот Илья тоже жил у вас?
Семен не прикасался к ружью: на нем обнаружены только мои и Настенькины отпечатки пальцев.
– Расскажите еще раз, что вы обнаружили, войдя в квартиру?
Господи, он сведет меня с ума. Но я не отступлюсь от своего решения. Еще чего! И я рассказываю еще раз, как все произошло: “Это случилось в пятницу. На работе у меня неприятности, и я с радостью мчался домой, хотя там меня ждал только Семен с этим придурком…”
– С Ильей?
– С кем же еще? Вы не могли бы распорядиться принести мне пива? Знаете, десять дней без спиртного в вашей камере… Или вина, крепкого вина…
– Пива?..
– Или вина…
У него такая рожа, будто я прошу милостыню.
– Здесь распивать спиртные напитки запрещено. Продолжайте.
– А что не запрещено?
– Продолжайте.
Мысленно я уже много раз рассказывал себе эту историю. Собственно, здесь нечего рассказывать: выстрелив в упор, я убил Семена наповал. Настя бросилась на меня, ухватилась за ружье, и я ударил ее кулаком по голове, сам того не ожидая. Этого оказалось достаточно, чтобы она, не приходя в себя, скончалась. Причиной смерти стало, как оказалось на вскрытии, кровоизлияние в мозг. Рассказывая обо всем, что случилось, я не забываю сжимать пальцы и размахивать кулаком, вот, мол, как все произошло.
Вероятно, в моем повторном рассказе есть неточности, иначе зачем бы ему заставлять меня пересказывать одно и то же столько раз. Но, в конце концов, я устраняю все эти неточности, не такой уж я дурак, чтобы меня запутал этот бешеный бесшеий упырь.
– Где в это время был Илья?
– Я за ним не слежу.
– В чем Настя была одета?
Эту деталь я усвоил твердо:
– Кажется, в халатике…
– В синем или голубом?
– В белом… В белом!
Мне нужно делать вид, что я раздражен его назойливостью. Но я ведь действительно раздражен. Похоже, что он не верит мне, и впечатление такое, будто этот упырь хочет меня оправдать. Я не нуждаюсь в его оправданиях.
– Когда вы ее ударили…
Да я к ней пальцем не прикоснулся!
– … она сразу же потеряла сознание?
– Она рухнула, как срубленная березка.
– И вы не пытались привести ее в чувство?
– Я обезумел и замер в ступоре, как пень. Как бревно.
– Вы полагаете, ее можно было спасти?
Ударом повреждено турецкое седло. Это практически несовместимо с жизнью. Нужно обладать огромной силой и известной ловкостью, чтобы повредить внутренние кости черепа, не изменив внешности.
– Вы ее любили?
Дурак!
Я смотрю на него так, что он и сам понимает: дурацкий вопрос.
– Что было потом?
У него совершенно нет шеи. Галстук на нем как удавка. Руки так и чешутся ухватиться за него и тянуть до тех пор… А эти выпученные и увеличенные стеклами очков глаза, а оттопыренные уши… И эти бородавки на щеках, на висках… Сказано же – жаба.
– Что вы на меня так смотрите, вы слышали мой вопрос?
– Вы мне становитесь отвратительны.
– Хорошо, закончим сегодня на этом…
Я возвращаюсь в камеру, ложусь на нары и закрываю глаза.
“Вы давно знакомы с Семеном?” – слышу я голос следователя.
О, Господи, не дай мне сойти с ума.
От сумасшествия спасают шахматы, небольшой карманный квадратный коробок.
Рука уже автоматически следует в карман. Достаешь его, открываешь крышку, и когда открываешь глаза, поле рябит мелкими черными и белыми клеточками с дырочками в центре. Нужно высыпать пластиковые фигурки на ладонь и тут же ничего другого не остается, как выискивать по одной, сначала белые… Втыкаешь их ножками в эти самые дырочки и радуешься, как славно они организуют ряды, готовятся к бою.
Затем черные…
И когда вражеские станы встали наизготовку друг против друга, берешь на себя смелость сделать первый выстрел: е2 – е4! И теперь уже никакие следователи, ни прокуроры, ни защитники не способны повлиять на стратегию сражения. Трудность состоит только в том, чтобы своими огромными пальцами вытащить за головку белую пешку из своего гнезда, не нарушив порядок соседних. С пешками, этой мелюзгой, у меня всегда были проблемы. Как в жизни, так и в шахматах.
Сделаешь первый ход, повернешь доску так, чтобы стать противником белых, и думаешь над ответным ходом. Сразу же все голоса исчезают. Вдруг скрежет засова, заходит стражник.
– Что же дальше было? – этот вопрос я слышу вместо приветствия. Ему, как самому близкому, я рассказываю как было дело со всеми подробностями.
– Сыграем? – предлагаю я.
Игрок он некудышний, зато прекрасный слушатель.
– Вот, – говорит он, – твое пиво.
