Миновав без остановки сутолоку рынка Кэмден — Лок, Джим добрался до дому, открыл дверь и запер ее за собой. Чуть позже мимо прошел Дэйв, нарочито отвернувшись и очень медленно. Потом появилась парочка из дома 49, наверное, шли к метро. Но за руки не держались.
Она лежала на полу, стараясь удерживать вдох, пока не пришла Полли и не начала к ней ласкаться. Если она вот так вдыхает, удерживает вдох и не смеется, то слышит пыль, каждое легкое движение, каждую отдельную пылинку, когда они легко опускаются к ней на лицо, на живот, даже на раскрытую ладонь, хотя видны не так хорошо, как против света, в солнечном луче, где все движется, танцует, кружится. Дэйв ей показывал, говорил: «Их бесчисленное множество, ни один человек не сосчитает. Понимаешь?»
Вот чему можно научиться, Дэйв сумел ей все разъяснить. Про отдельные пылинки, слишком мелкие для человеческого глаза. «Но это ничего не значит, — растолковывал Дэйв, — не важно, что они мелкие. Пусть мелкие, но по-своему совершенные, как твои руки и ноги или как любой младенец: он крохотный, но не меньше тебя и меня, понятно или нет?» Значит, не стоит беспокоиться, что Сара не растет и что ей нельзя в школу. Когда она такое говорила, Дэйв закатывал глаза: «Однажды они до него доберутся, то есть до отца, и тогда за тобой придут из школы. Им не важно, какого ты роста». И еще говорил, что любая пылинка совершенна и прекрасна, даже если ее простым взглядом не различишь. «Только посмотри, — продолжал он, — как пылинки танцуют». Когда она одна, у нее есть не только Полли и кукла, но еще и все — все пылинки, каждая — маленькая девочка с изумительными длинными волосами, принцессы как на подбор, играют друг с другом, а если на Сару не обращают внимания, так только оттого, что она слишком велика.
Незримо опускались они на ее голые руки, танцевали, даже хотели ей что-то крикнуть, и когда она тихо лежала, затаив дыхание, то слышала их возгласы, их игры со старинными игрушками, с обручами и волчками, с настоящими кукольными домиками. Она лежала тихо, чтобы почувствовать, как пылинки прилетают сверху, задерживала дыхание или выдыхала воздух тихонько, только бы их не спугнуть. Может, у них есть парашюты, белые и воздушные, как одуванчики весной. Дэйв говорил, что скоро опять возьмет ее с собой в парк, но родители не разрешали, а к тому же его школа возле парка, и нужно пройти мимо огромных ворот, где на страже стоят его соученики, и, даже если сделать крюк, все равно их встретишь где-нибудь на холме — там запускают воздушных змеев, или на скамейке — там сидят, болтают, целуются. Дэйв ничего не говорил, но Сара знала: он боится, когда те попадаются им навстречу. Лицо напрягается, бледнеет, руки становятся мокрыми от пота. Иногда он начинает сам с собой разговаривать, тихо, и ей не разобрать, он вообще говорит сам с собой, даже во сне, а замолкает, только если родители рядом. «Будем всюду ходить вместе, когда я вырасту», — обещал Дэйв.
Но Сара знала, что этому не бывать. «Отчего же? Я принц, я примчусь за тобой на коне», — уверял Дэйв. Нет, не примчится, как не берет с собой в бассейн. «Ну никак, котеночек, — сказал он, отводя взгляд. — А то будут большие неприятности». Осторожно стянул с нее майку, поморщился. Она не шевельнулась, хотя было больно, когда он провел пальцем по синякам. «Хорошо им с парашютами, летают, куда захочется», — подумала Сара.
Но лучше никакого бассейна, чем Дэйву ругаться с отцом из-за нее, раз ей нельзя в бассейн. Дэйв кричал отцу, что тот убийца! Отец подозвал Сару к себе, и она сразу испугалась его голоса: «Иди-ка сюда, малышка…» Она чувствовала взгляд Дэйва, но сама на него не посмотрела. Взгляд Дэйва на спине, на лице, изо всех сил он хотел, чтобы Сара обернулась, посмотрела, подбежала к нему. А она его предала. «Ну и что, лучше стало?» — спросил он горько. Отец велел ей встать на колени и вытащить из петель ремень, который он расстегнул, ведь он, мол, ее отец. Взгляд Дэйва — как взгляд парашютиста, рухнувшего на землю, когда не раскрылся парашют. И Дэйв рванулся прочь, как бешеный, и мать не пыталась его удержать, выбежал из дому, помчался на улицу, пока Сара стояла на коленях и свистал ремень.
«Парашютисты рассчитывают, что парашют вовремя раскроется, — объяснял ей Дэйв, — они доверяют воздуху и ткани, из которой сделан купол. Закрывают глаза и чувствуют, что падают, но не боятся. И еще у них есть шнур, за него надо резко дернуть, чтобы ткань расправилась, и тогда они мягко планируют, парят в воздухе с улыбкой на лице». Она ничего не разобрала, но переспрашивать не хотела, потому что Дэйв не улыбался, смотрел на нее серьезно: должна, мол, понимать, что тебе говорят. «А если шнур, например, порвется, то они упадут на землю и погибнут».
Вот такой взгляд был тогда у Дэйва. Она встала на колени и захныкала, почувствовав руку отца, стягивавшего с нее брюки. Оказаться голой было для Сары страшнее любых побоев, и она повалилась на бок. Дэйв сбежал. Отец снова ее развернул, громко ругаясь, закрутил ремень на руке мягким концом, и уж было все равно, в брюках она или нет. Мать молча стояла в дверях, ожидая, когда это закончится и Сару можно будет отправить в постель. «Зачем выводить его из себя?» — только и спросила. Не стала ее раздевать и мыться не послала, хотя даже на брюках были пятна. «Тут и нет ничего, — пренебрежительно сказала мать. — Завтра все пройдет, а чтобы не болело, лежи тихо». Но было громко. Громко звучали синяки, которые так болели.
«Из-за них, из-за синяков, не могу тебя взять с собой, понимаешь?» — пояснил Дэйв, а она расстроилась, что голос у него злой. Пришлось накрепко закрыть глаза, чтобы представить себе, как эти крохотные существа, принцессы или феи, прилетают и парят над нею, садятся даже на синяки, не вызывая боли, пусть их не услышишь, а их танцы и движения не разглядишь. Потом она осталась одна и ждала, когда вернется Полли, полижет ее язычком, когда придут родители и позовут ее.
«Принц ускакал на коне, — сказала Сара, — скоро он вернется с охоты, но охота длится не меньше трех дней». А если принц никогда не вернется? Беспокойные и неутомимые крохотные создания летали из стороны в сторону, шепотом переговариваясь, украдкой поглядывая на Сару, сообщившую им такую новость. Сара чувствовала: они боятся. Прикорнув на софе, размышляла, как успокоить фей, как им внушить, что принцы всегда уезжают и возвращаются. «Потому что он принц», — хотела она сказать, но эти решительные слова все-таки не убеждали. И тогда она объяснила, что Дэйв — принц и его все ждут, что можно выставить посты для встречи хоть днем, хоть ночью, как она сама его ждет, едва дыша, едва решаясь заснуть, ведь он может явиться и среди ночи на часок-другой.
«Котеночек, почему ты не переоденешься в чистое? — спросил Дэйв, и Сара заметила, что он очень печален. — Ты же знаешь, что я вернусь. Ты же знаешь, я не оставлю тебя одну». Она рассказала об этом матери, когда они как-то днем остались наедине. Мать позвала Сару к себе часа через два после того, как та услышала ключ, поворачивающийся в замке, побежала в свою комнату, бросилась на постель лицом вниз и постаралась стать невидимой. Но мать ее не искала по квартире, а через два часа вдруг позвала, обняла и даже спросила, поела ли та. А Сара рассказала ей про крошечных принцесс и фей, не видимых простым глазом; изо рта у матери пахло кислым. И что они легко парят в воздухе, как пушок одуванчиков, а Дэйв — принц, который уходит и возвращается. Но дома он не показывался уже четыре дня, и мать тихо заплакала, и слезы потекли по ее лицу.
В газете написали, что надо запастись одеялами, батарейками, свечами и консервами. Так писала «Гардиан»: одеяла, батарейки, свечи, консервы. Изабель купила батарейки. Батареек, в отличие от одеял, свечей, консервов, у них в доме не водилось, как, впрочем, и техники, работающей на батарейках. Это она точно вспомнила, когда вернулась на улицу Леди Маргарет, достала из пакета другие покупки (свежее молоко, два авокадо за один фунт, недозрелых и жестких) и размышляла, куда бы пристроить эти батарейки. Пять упаковок по четыре батарейки двух размеров. Авокадо она положила на подоконник, на солнышко.
Со дня ее приезда прошли две недели, Изабель уже тут прижилась, с удовольствием ходила по Леди Маргарет в Кентиш-Таун, с удовольствием ездила на метро в центр, и в опере они побывали, и Элистер очень славный. Работать дома было порой скучновато, ей недоставало Андраша, и Петера, и Сони, но ведь это только начало, может, она и здесь найдет заказы, клиентов, а главное — пришла пора заняться всерьез иллюстрациями, картинками к детским книгам. Раньше она рисовала, вот и теперь будет рисовать. Пока Берлин голосует против войны, Лондон со своими солдатами — несмотря на протесты и демонстрации — уже вступил в бой, призывает население запасаться батарейками, одеялами, свечами и продуктами, не сегодня завтра войдет в состояние войны, в пустыню, но кто знает, что будет в Лондоне. Комиссия по поиску оружия покинула Ирак. «Ведь нет ничего, — заметил Элистер, — они ничего не нашли. А Турция закрыла свое воздушное пространство. Что из этого выйдет?» Про батарейки она ему не сказала. Может, это ложная тревога, но все равно тревога.
