– Купи себе зимние ботинки! — сказала ему Владка вслед. — И… Славка! Слааавк…
– А… — с надеждой оглянулся Славко, готовый немедленно вернуться назад к Василине во двор.
– И перчатки… Купи… Перчатки… А то холодно будет. Зимой.
Глава двенадцатая
Вторая варта
Василина, наблюдавшая прощание с порога с непроницаемым лицом — Бог мой, какие бывают красивые лица у старух! — уже войдя в сени, вдруг что-то вспомнила и крикнула Славку громко, пронзительно и даже раздраженно:
– Та йды вже, сынку. Нэ обэртайся!
И сыпанула из горсти что-то ему в спину.
Славко так и шел, вниз, по тропинке, и Владка, вцепившись пальцами в ивовые колья гражды, долго смотрела ему вслед.
– Трэба спочить, дытынко, — ласково, но твердо велела Василина отдохнуть, — попэрэду багато е.
К своему удивлению, Владка послушалась, прилегла и тут же уснула, слабенькая, истаявшая, бледная, спала беспокойно, стонала, ворочалась. Василина подошла, тихо и кротко ступая, шепнула что-то над ее головой, дунула от виска к виску, с одной стороны, с другой, погладила по остриженным до плеч волосам, развела пальцами спутанные, поредевшие шелковистые локоны надо лбом и твердо негромко произнесла:
– Спы дви ночи, спы до другойи росы, спы до другойи варты! Спы, дытыно, солодко-солодко.
Василина тихонько напевала, раскачиваясь, как будто качала люлечку.
Брами вже замкнули
лілю-лілю-лі
оченятка сту`ли
лілю-лілю-лі
всі вже сплять
засни, Олэнка, й ти.
Владка стала дышать ровно и уснула крепко и надолго. Спала, как велела мольфарка, двое суток. До второй росы спала. До второй варты. Спала сладко-сладко. Шумели сосны, и уютно тикали смешные ходики на стене.
Когда-то Владка спросила Василину, зачем ей такие странные часы — с выломанными стрелками, ей ведь все равно точное время не ведомо, она делит сутки на свои, только ей привычные временные отрезки. Зачем же эти странные часы.
– Баб Вась, тебе зачем такие часы? Время не показывают, а только стучат.
– Для жьитте, — загадочно ответила Василина и подтянула гирьки. Для жизни, да, тикали эти ходики, для жизни. Чтоб слышно было, как она идет… И как проходит.
Пришел первый рассвет, выпала первая роса. Потом в трудах обыденных прошел день. Скатилось солнце к вечеру почивать, пришел Алайба. Принес пыльцу цветочную. Ждал, чтобы Владка проснулась. Но Василина отправила его домой, велела вернуться утром, на рассвете.
Рано темнело. На Василинину хату дважды опускалась ночь, нарядная и чужая. Владка спала, тихонько уютно сопела. Василина ушла к себе в закуток, сидела сгорбившись, жгла какие-то сухие травы над свечой, что-то шептала-приговаривала, плакала тихо, вытирая слезы висящим на плече концом головного платка с бахромой, причудливо намотанного вокруг головы, и неистово молилась на почерневшую от времени икону целителя Пантелеймона.
Вышло солнце. Василина аккуратно взяла в руки дукач, впопыхах сброшенный Владкой на край стола, и резко выдернула из него монету. Подержала ту на ладони, отошла в уголок, достала глиняный горщик, вытянув шею, посмотрела внимательно в его содержимое — небольшая горстка разного металла и достоинства монеток, непригодных в современном мире, — и бросила туда же и Владкину. Она весело звякнула, Владка вздрогнула и проснулась. Медленно села и сладко потянулась. Спустила с лавки ноги…
– Куды? — из своего угла вдруг резко спросила Василина.
– В лес хочу, порисовать…
– Нэ можна тоби… Вмивайся, — поднесла Василина кувшин с теплой водой, в которой плавали какие-то пахучие корешки.
Спрашивать или упрашивать Василину бесполезно. Она всегда была немногословна, никогда не говорила лишнего, но молчание ее было убедительно и правдиво — значит, так надо. Глубокие ее очи смотрели тебе прямо в душу. Но в себя не пускали, как будто стену выстраивали, твердо и крепко держали взгляд и почти отталкивали любое желание, пусть и подсознательное, понять или прочесть, о чем Василина думает, о чем плачет или радуется. А главное, пресекали всякое стремление узнать, кто она, Василина.
Грюкнула дверь, в хату, пригнув голову, входил Алайба.
* * *
И где только силы взялись, Владка забралась в клит, для нее пристроенный, и вытащила оттуда когда-то давно оставленный здесь этюдник, пачку бумаги, коробку с углем и сангиной, карандаши. Она, легко помахав Василине, опять ни о чем не спрашивая, пошла вслед за дедом Алайбой и прошла несколько километров легко, не задыхаясь. За мутные эти полгода ее болезни она впервые не чувствовала слабости или боли, она поверила, что болезнь ее может отступить, и глаза опять стали не только смотреть, но и видеть. И затрепетала в душе и наружу стала рваться радость — захотелось рисовать.
Алайба довольно бойко топал рядом с Владкой, опираясь на валашку. Шли по селу смиренно, тихо: вдоль унылой узкой грунтовой дороги стояло всего несколько хат — вот и весь Перкалаб. Там, где начинались и заканчивались хаты, торчали видные издалека новенькие ярко-синие указатели с названием села.
– Макондо, — сделала вывод Владка.
Алайба промолчал, только хмыкнул. Вряд ли он читал Маркеса, вряд ли он вообще читал, но Алайба, укротитель пчел и хмарник, то есть колдун, он же был из тех, кто скорей понимал не слово, а чувствовал интонацию и значение.
Примерно в центре села, возле автобусной остановки, над уродливой короткой полуразрушенной кирпичной стенкой с выложенной мозаичной картиной счастливых советских гуцульских чабанов с овцами висел какой-то выцветший непонятный лозунг.
– Что там написано? — спросила Владка у Алайбы.
Тот пожал плечами и пробормотал неразборчивое.
«Наверное, „Бог есть“», — подумала Владка, прищурившись, глядя на транспарант. А дед Алайба, как будто прочитав ее мысли, опять хмыкнул.
– Куда мы идем? — Уже давно приученная Василиной ни о чем не спрашивать, раз ведут, значит, надо, Владка вдруг испугалась пустынной безлюдной заброшенности, приближения неизвестного, настороженной и опасной тишины.
Впечатление от нереальности, сюрреалистичности происходящего подпортила колоритная баба, крепкая, босая, в фартуке, спортивном китайском костюме и небрежно повязанном платке. Она с силой отбросила тюлевую занавеску на двери, встала на пороге босыми ногами и звучным голосом заорала детям, игравшим во дворе:
– Ри-и-ичард! Анжелико-о! Йдить вечерять!
– А шо йисты? — не подымая головы, копаясь в песке, спросил Ричард.
– Гала́мбец з брынзоу. (Кукурузная каша с брынзой.) А шо тоби шэ?
– Зарэ! — ответили гуцульские дети с иностранными именами, позаимствованными из мыльных опер.
Владка рассмеялась: цивилизация в самом извращенном ее виде добралась и до карпатского самого отдаленного, дремучего селения. Алайба хитро и насмешливо поглядел из-под косматых бровей, поглаживая усы:
– Ваклэша яка файна (толстуха какая славная), га, Олэнка?
– У нее целлюлит, — пожала плечами Владка.
– Цилюлит-цилюлит… Звычайнэ сало! Туто сидай, — приказал Алайба, — почекай.
Владка присела на траву у дороги, вытащила из папки бумагу и быстрыми легкими штрихами набросала портрет странного мальчика из автобуса — Владка вдруг поняла, что двое суток проспала и не рассказала Василине о случае в автобусе. Она подняла голову на Алайбу, но тот, краем глаза взглянув на рисунок, кивнул:
– Та-як-е. (Так как есть на самом деле.) Назарко? Дукатык взяв? — Алайба посмотрел на Владкино ожерелье, поредевшее на две монеты, усмехнулся и удовлетворенно кивнул: — Узяааав… То доообре.
Владка стала рисовать коричнево-золотистым акварельным карандашом маленькую, нарядную, как пряничный домик, каплычку (часовню) у дороги, любовно украшенную рушниками и домоткаными дорожками. Теплыми и трепетными огоньками горели там желтые свечи, напряженно и пронзительно светился взор Божьей матери. Владка долго и задумчиво смотрела ей в глаза и пробормотала:
– А Василина всю ночь смотрела и молилась… И мне снилось, что вокруг царинка (красивый луг), и среди белых цветов нежно-фиолетовые, понимаешь, деда, в густо-белом капли фиолетового. Это завораживает, знаешь, такое удивительное сочетание цветов. Такое естественное, божественное. И пчелы твои нависают над лугом прохладно… И запах медовый. И все так отчетливо снилось, что и гул слышала ровный, и запах. И какой-то шорох за спиной. Как будто кто-то идет за мной, но мне совсем не страшно, а приятно, как будто меня кто-то охраняет. Деда! — вдруг воскликнула она, глядя в конец пыльной улицы. — А смотри, откуда здесь машина, ого, еще и военная, — удивилась Владка, оглянулась и поняла, что Алайбы рядом нет. И нигде нет.
