«Не существует»? «Обман чувств»? «Искаженное сознание»? Достаточно сказать, что я сидел там, ошеломленный, изобличенный и униженный, перед всей их важно кивающей компанией. Неужели д-р Шапот — бледнолицый муж Мари-Клод — считает меня обманщиком? Да он же сам обманул меня! Как он мог прибегнуть к такой необоснованной мести?
От этого понимания или, скорее, непонимания у меня затуманился взгляд, а на голову обрушились черные океанские валы. Я покраснел, как открытая рана. И преисполнился неописуемых чувств. Мне стало холодно. Я был на грани самоуничижения. Потом меня охватила такая ужасная дрожь, какой я не помнил даже в самые мучительные моменты своего детства. Я дрожал так неистово, что не мог двигаться, хотя всем было ясно, что если бы мог, то бросился бы на этого человечка и отдубасил его изо всех сил голыми руками. Но я был не в силах и шагу ступить — к нему или прочь от него. Такой страшный паралич меня сковал. Представляете? Только благодаря Люлю я не разорвал себя на куски, на отдельные волокна, во время этого жуткого припадка, когда мне хотелось напасть на своего благодетеля, обернувшегося гонителем. Но мой большой добрый санитар просто взял меня на руки, словно я по-прежнему был ребенком Паскалем, и с величайшей нежностью унес со сцены моего величайшего позора. Но перед этим я увидел через плечо Люлю, как муж Мари-Клод спокойно раскурил трубку.
Неужели он так самодовольно попыхивает трубкой лишь потому, что, как ему казалось, вывел мою лягушку на чистую воду? Вряд ли. Вовсе нет! Предательство нашего главного врача в конце концов приняло самую простую форму, которая тем не менее причинила мне боль гораздо острее того унижения, которому он подверг меня и Армана. Доктор пожелал от меня избавиться. И поручил Люлю — несчастному, добродушному Люлю — навсегда выдворить меня из Сен-Мамеса, дабы стереть из памяти нашего главного врача. Чтобы д-р Шапот случайно не наткнулся на юного Паскаля в кухне или где-нибудь еще. Больше никаких поводов для ревности. Так он, по крайней мере, думал.
Картонный чемодан, жалкое пальтишко и шляпа, увалень Люлю и поезд, на котором я уезжал один — или почти один. И мое удивление, замешательство, грусть… Но мы еще не знали, — знаменитый д-р Шапот и я, — что Мари-Клод уже отдалась Бокажу. И в тот самый день, когда Люлю прикалывал адрес места назначения к моему лацкану, Бокаж тайком увозил докторскую жену. Да-да, жену самого доктора!
Ах, Мари-Клод, мне не жить без тебя!
«Я уже видел это! — восклицаю я. — Я делал это раньше!» Иными словами, периодически я узнаю то, чего никогда не видел, и вспоминаю какие-нибудь незначительные или важные события, когда они происходят со мной впервые. Для меня ваше привычное dŭjavu равносильно тому, чтобы попасть под поезд. Видите ли, я не желаю становиться жертвой того, что лишь кажется невозможным. Дайте мне что-нибудь действительно невозможное, или оставьте меня в покое. Не стоит добавлять, что описанное состояние не противоречит моим катастрофическим «припадкам», когда по пробуждении я оказываюсь в совершенно незнакомом, кошмарном мире. Просто заблудиться — ничто по сравнению с последствиями этих припадков или с тем бешенством, в которое приводит меня такой безудержный самообман.
Жалобы? Я вовсе не жалуюсь, и вы поняли бы это, будь чуточку повнимательнее. Папа, например, любил жаловаться. А я — нет.
Так вот, только что упомянутый поезд медленно въехал на провинциальный, непритязательный наш вокзальчик, словно желая сровнять его с землей. Тяжелый паровоз, этот облаченный в железо ад, был покрыт толстым слоем той самой сажи и копоти, с помощью которых он чуть было не стер с лица земли вокзал и, словно бы черным снегом, ослепил меня и Люлю. Какое мрачное, сернистое великолепие! А как лязгали и гремели прицепленные к нему пассажирские вагоны, окна которых потемнели не только от сажи и копоти, но и от дальних странствий!
Калека и слепец? Они, разумеется, тоже ехали на этом поезде, хотя я был слишком поглощен своим ужасным горем и заметил их лишь к концу поездки. Кроме того, локомотив не только ослеплял, но и оглушал своим грохотом, а вызванное им замешательство на вокзале, где мы с Люлю его ждали, соответствовало тому смятению, в которое мы с Арманом были так неожиданно ввергнуты. Я не видел никаких причин для нашего откровенного изгнания из Сен-Мамеса, поскольку тогда еще не догадывался, что Мари-Клод уехала из этого места навсегда. К тому же я никогда не считал себя путешественником, и рядом с устрашающей громадой локомотива чувствовал себя весьма неловко в своей поношенной шляпе, потрепанном пальтишке и с почти пустым, гулким чемоданом. Самому себе я казался отъявленным притворщиком. Сколько лет мне было в начале поездки? Простейшая арифметика раскроет как плачевное состояние той страны — нашей страны, — куда я отважно вступал, так и мой тогдашний возраст. Подобные расчеты мог бы произвести даже ребенок. Но если мысли о национальных проблемах и мелькали у меня в голове (представьте себе запертые двери и заколоченные ставни, за которыми прячется целая нация, — таковы были, если и не действительность, то, по крайней мере, дух того времени), я, вероятно, говорил самому себе, что мои соотечественники большего и не заслуживали. Погодите! Будьте сдержаннее! Несмотря на необдуманность моих слов (как вам может показаться), я, подобно Арману, выполнял собственную задачу, хотя, учитывая то, что было сказано до сих пор, вы первыми признаете, что доблесть для меня — пустой звук. Я могу даже сказать, что в случае выбора всегда предпочту труса герою. Но будьте уверены, я люблю то, над чем смеюсь. Что же касается моей службы отечеству, то она еще предстоит, как вы сами увидите.
Поезд наконец тронулся, и я занял свое унылое место в вагоне — один в пустом купе вместе с сажей и копотью, которые лежали изнутри еще более толстым, черным и едким слоем, чем снаружи. Мои ноздри тоже вскоре почернели, а свободная одежда стала жесткой от этого темного песка. Я сидел прямо, прижимая к себе свой продавленный чемоданчик и не снимая бесформенной шляпы. Мы ехали! Сиденье подо мной раскачивалось и дергалось по воле глуповатого, сгорбленного паровоза, на котором впору кататься детишкам. Я улыбался, оставаясь при этом, разумеется, начеку, ведь, что бы ни говорил и ни думал, я был путешественником, хоть и помимо своей воли. Путешественником!
Аиrevoir, Люлю!
Скрежет железа. Перестук колес. Мы уезжаем далеко-далёко! На соседнем сиденье лежала раскрытая книга, оставленная, вероятно, предыдущим пассажиром, и ее страницы переворачивались то влево, то вправо, развертываясь веером, словно бы ни один читатель больше никогда за этой книгой не вернется. Я был один. За дребезжащим окном проносился почерневший от сажи зеленый пейзаж. Ни тебе лачуги, ни крестьянина или хотя бы роющегося в золе цыпленка! Нетронутые страницы переворачивались то туда, то сюда, а воздух накалялся от невыносимого жара паровоза. Куда мы ехали? Да и зачем? Внезапно затосковав от одиночества, я понял, в чем находили удовольствие слепец и калека.
Но когда сцепления лязгнули и поезд тронулся, возник вопрос: действительно ли я один в вагоне? Проходя по коридору, я мельком заглянул сквозь шторки в соседнее купе и там, у занавешенного зеркала, на подставке между сиденьями увидел узкий серебристый гроб с несколькими поблекшими розами, рассыпанными по крышке.
Дорогая Матушка! Подумать только — мы ехали в одном поезде!
Но маленький мальчик, в которого я снова на время превратился, не мог надолго отходить от окна своего купе. Несмотря на то, что розы подрагивали в такт страницам уже описанной непрочитанной книги, и несмотря на жуткую, чисто женскую притягательность серебристой домовины, я вернулся на свое место и вновь прижал к себе пустотелую вализу, пытаясь успокоить себя тем, что моя помятая шляпа по-прежнему на месте.
Тощие коровы и лошади, мимо которых мы проносились, неизменно поворачивались к нам спиной — о, как велико унижение нашей унылой родины! И я видел, что они были покрыты сажей еще до приближения моего паровоза, так что источник этой сажи и копоти был намного мощнее того пламени, что горело в топке моей железной машины. Касаемо же воздуха внутри и снаружи поезда, то я наслаждался тухлым запахом пороха, неизбежно примешивающимся к дыханию людей и животных. Не обращая внимания на железнодорожную вонь, я жадно вдыхал этот запах, неподвижно застыв на краю сиденья.
Каково название забытой книги, страницы которой все так же раскачивались из стороны в сторону, подобно волнистым водорослям на дне моря? Мне и в голову не пришло посмотреть. На самом деле я не потревожил бы эти нечитанные страницы ни за что на свете. Уверен, они и сейчас еще бесцельно плещутся в такт моему свирепому, неповоротливому поезду, безжизненные и мертвые. Странное дело, как только показались первые приметы скромного, обедневшего городка — места нашего назначения, паровоз уменьшил скорость и начал так тужиться, как не напрягался даже на самых трудных участках дороги. Создавалось такое впечатление, будто чем ближе мы подъезжали к этому городку, поразительно обособленному, несмотря на его былую предприимчивость и неприметное нынче население, тем упорнее он старался, подобно одноименному полюсу магнита, помешать нам въехать в пустой терминал. И если бы не медленные рывки нашего локомотива, ему бы это, возможно, удалось. Но неужели я проделал столь долгий путь и даже мельком не увидел слепца и калеку, которые, как утверждалось, ехали в том же поезде? Я действительно заметил их, когда в полном замешательстве очутился на изрытом выбоинами, пустынном вокзальном перроне, повернулся, прижимая шляпу к голове, но забыв о чемодане, и увидел их обоих впереди — две крошечные фигурки, весело шедшие рядом. Как же я узнал эту энергичную парочку? По двум костылям и одной белой трости, подталкивавшим их вперед. Как же еще?
