В следующий момент она уже дергала его за волосы и била по лицу, вырываясь из его объятий.
– О чем ты говоришь?! – крикнула она, отпихнув его и прикрывая смятым розовым платьем свою чудесную грудь. Страх и замешательство сквозили в ее взоре. – Я прошу вас уйти, – сказала она. – Извините, но... я хочу, чтобы вы ушли.
Он молчал, наблюдая за тем, как исчезают, разлетаясь прочь, осколки разбитого и потерянного мгновения. Эрекция топорщила его джинсы, но он удержался от того, чтобы засунуть в них руку и перевести восставшего друга в более удобное положение.
– Вы уйдете или нет? – Она снова начала плакать. Джимми хотел было ее утешить, но его руки и язык отказывались повиноваться.
– О боже! Вы ведь не будете вести себя как он? – Она прижала ладони к лицу; при этом платье соскользнуло с груди, и она прикрыла ее выставленными вперед локтями.
Несколько секунд Джимми соображал, кто такой этот «он», а затем произнес:
– Я только шел навстречу твоим желаниям.
Она испуганно взглянула на него сквозь щелку между пальцами и закрыла глаза.
– Прошу вас, пожалуйста, пожалуйста... уйдите! Слова выдавливались из нее с трудом, как будто вместе с ними уходили ее последние силы.
Он неловко встал с дивана, покачнулся, нашел глазами свою шляпу и сделал несколько шагов, от которых задребезжала посуда в кухонном шкафу. Взяв шляпу со стола и держа ее обеими руками на уровне груди, он сказал: «Прости».
Она не ответила ни словом, ни взглядом.
– Ничего, – сказал он, – ничего.
Воздух на улице показался ему необычно холодным – он был одет с расчетом на более мягкий климат. Нетвердой походкой он зашагал прочь от дома, не думая о том, куда идет, и даже не пытаясь сориентироваться в темноте.
– Мистер Гай!
Оклик заставил его остановиться и взглянуть в сторону трейлера. Из приоткрытой двери выбивался луч света толщиной с волосок. Джимми все еще очень смутно представлял себе суть происходящего.
– В следующий раз, когда понадобится что-то обсудить, я предпочла бы иметь дело с Ритой, – донесся до него голос мисс Сноу.
* * *
Джимми отчаянно гнал фургон, не обращая внимания на дорожные знаки и слишком резко тормозя перед светофорами. Его беспокоило не столько случившееся, сколько опасение, что это может случиться вновь еще до того, как он достигнет мотеля. В пяти или шести милях от дома мисс Сноу он начал думать мыслями своих персонажей и видеть воображаемые сцены. Боясь потерять контроль над машиной, он свернул на пустую стоянку перед придорожным ресторанчиком. Заведение было закрыто на ремонт – с вывески на его крыше исчезли неоновые буквы, за темным стеклянным фасадом виднелись кабинки без столов и стульев, пыльная стойка бара и разбросанный повсюду бумажный мусор. Джимми заглушил двигатель и стал разглядывать это заброшенное здание, мысленно населяя его усталыми официантками, дальнобойщиками, который день сидящими на амфетамине, троицей малолеток с нахальными угреватыми физиономиями, царапающих что-то в книге посетителей и хихикающих над названиями блюд в меню, пока их предки пытаются завязать беседу с незнакомцем за соседним столиком в надежде хоть как-то разнообразить этот ничем не примечательный день. На сей раз ему не пришлось отыскивать вход в историю – она сама накинулась на него, гоня прочь обыденные мысли, как злобный старик с тростью разгоняет ораву бездомных котов. Он увидел Сьюзен погруженной в бездну тоски. Она искала ниточку, могущую восстановить ее контакт с внешним миром, и нашла ее в самом холодном и мрачном закоулке души, где свила гнездо ненависть, – только здесь, вдали от всего, ее мысли очищались, кристаллизуясь в прочные ледяные глыбы, и только здесь она могла противостоять той жуткой пустоте, что постоянно взывала к ней из могилы.
Ненависть росла в ее сердце гораздо быстрее, чем когда-то росла любовь. Если любовь полностью владела ею, то ненависть, напротив, была вещью, которой владела она и которую она могла использовать по своему усмотрению. Одно время она представляла себе эту вещь в образе мерцающей стальной иглы, которая, вращаясь и становясь все острее с каждым новым оборотом, парит где-то внутри нее, освещаемая таинственным сиянием, подобно музейной реликвии под толстым стеклом витрины. По мере того как ее горе слабело... Нет, «слабело» неподходящее, неправильное слово. Горе сливалось с ней, подобно тому, как гниющий в могиле саван постепенно становится одним целым с тленной плотью, которую некогда покрывал. Ненависть теперь виделась ей ростком, поднявшимся из почвы, щедро удобренной горем. В чем бы ни выражалась природа ненависти, утолить ее было намного легче, чем утолить любовь, и она была – или по крайней мере казалась – более долговечной. При всем том любовь Сьюзен к Луису оставалась незамутненной, как будто брала начало из какого-то совершенно другого источника. Она, правда, сократилась в объеме – теперь это была уже не громадная туча, в недрах которой Сьюзен когда-то подолгу блуждала, а скромное облачко, блуждающее внутри нее. Однако Сьюзен не сомневалась в том, что, если случится чудо и она вдруг увидит живого Луиса на гаванской улице или на дворцовом приеме, ее любовь моментально вырастет до прежних размеров и она вновь затеряется в ее беспредельной глубине.
Каждое утро она сидела за столом, перечитывая его письма и стихи, подолгу задерживаясь на тех строках, в которых отчетливее всего ощущалось его присутствие. То и дело она натыкалась на фразы, с новой силой пробуждавшие в ней тоску по прошлому, фразы, полные тревоги и боли, как будто предчувствующие близость трагической развязки:
Я шел за тобой по тропе наважденья на край своей жизни, где свет одинокой звезды парит над кровавыми волнами; море уходит в ничто, а с ним паруса, галеоны, алмазы, века, скакуны – все летит в пустоту, лишь ты невесомо паришь над последним осколком земли, меня призывая бросок совершить в бесконечность...
Этот пассаж в одном из последних его стихотворений напомнил Сьюзен о том, что причиной его гибели в значительной мере была ее нерешительность, и побудил ее, оставив в стороне любовь, сфокусировать свою душевную энергию на ненависти. Полковник теперь старался реже покидать Гавану и все чаще требовал от нее исполнения супружеских обязанностей. Она лежала в темноте, притворяясь спящей, и содрогалась при его властном стуке в дверь, за которым тотчас следовал сам полковник. Признав свое поражение в тот день, когда она не спустила курок кольта и тем самым лишила себя права впредь отвергать его домогательства, она теперь изображала сонное безразличие, сжимая мысли в кулак и стараясь не замечать тяжести полковника, запаха ароматизированного антисептика из его рта, его неуклюжих ласк и похотливого похрюкивания, когда он делал свое дело, даже в состоянии экстаза придерживаясь свойственного ему сугубо механического стиля. Она старалась не замечать, но все равно замечала. Она уже не могла, как прежде, закрыв глаза, представить, что вместо полковника с ней лежит Луис – после его смерти такой самообман был бы кощунством. Ее последним убежищем оставалось отрицание. Когда полковник уходил, она смывала со своей кожи ненавистный запах и долго сидела перед окном, наблюдая ночные тени в саду, лишенная каких бы то ни было надежд и желаний. Временами она ощущала себя распадающейся, теряющей внутреннюю связь и, что еще хуже, испытывала соблазн окончательно поддаться этому распаду.
Безумие не могло быть к ней более жестоким, чем ее нынешнее прозябание, казавшееся бесцветным кошмарным сном в течение дня и красочным кошмаром наяву в течение ночи. Она сознавала, что жизнь ее кончена.
Спустя примерно четыре месяца после убийства Луиса она получила очередное письмо от своего кузена Аарона, но не спешила его распечатывать. Их переписка в последнее время стала регулярной, однако сейчас она уже не нуждалась в наперснике, тем более таком, как Аарон, который плохо справлялся с этой ролью. Он без конца читал ей нотации, в финале давая один и тот же совет – «Уходи!», а тон его писем постепенно становился все более пылким и настойчивым. Она до сих пор не сообщила ему о некоторых обстоятельствах, связанных с гибелью Луиса, поскольку знала, что от его реакции на это сообщение ей все равно не будет никакой пользы.
Лишь в середине дня, не зная чем занять томительно тянувшееся время, она вскрыла письмо кузена. В начальных абзацах, как и следовало ожидать, он рассказывал о своем бизнесе, о новых планах, перспективах развития и т.п. Но на второй странице зазвучали уже другие нотки:
...Я более не в силах сдерживать все то, что накопилось в моем сердце. Когда мы с тобой еще только начинали эту переписку, я, если помнишь, выразил сомнение в том, что мое былое чувство к тебе исчезло без следа. Во всяком случае, я бы не удивился, обнаружив в себе его осадок, какую-то слабую тень. Однако твои письма, милая Сьюзен, вкупе с разбуженными тобой воспоминаниями показали всю глубину моего заблуждения. То, что я было принял за тень, оказалось лишь темным покровом печали и стыда, до поры скрывавшим чувство, которое при всей его чистоте и искренности даже я сам вынужден признать греховным, – чувство столь же сильное и свежее, каким оно было много лет назад. Скорее всего, после такого признания ты решишь прекратить нашу переписку, и я не стану отговаривать тебя от этого решения. Возможно, это будет к лучшему. Не думаю, что внезапное возрождение чувства, которое я считал безвозвратно угасающим, если не совершенно угасшим, может принести нам обоим что-либо кроме новых...
