Так имею ли я право вмешиваться в чужую жизнь? Ведь есть судьба, и человек платит в этой жизни за ошибки в прошлой (не доказано) и за ошибки в этой (бесспорно), но если человек тонет, надо ли рассуждать? Не грех ли отказать в помощи, ссылаясь на судьбу. Но кто сказал, что мальчики тонут? Может быть, мать, увезя их из Москвы, из пронизанной стяжательством атмосферы, спасет их неокрепшие души от разъедающих соблазнов, поможет мальчикам вырасти настоящими мужчинами… На-сто-я-щи-ми – корень «сто», дальше: «я», «щи»… занятно! Забавно… Значит, новоявленному пророку можно лезть в чужую судьбу, а нам – забор, стена! Ну, уж хрен ему!
Бронзовый Алексей Толстой сидел в бронзовом кресле нога на ногу, я сидел нога на ногу на деревянной лавке, у него в руках вроде блокнот, и у меня… Он написал «Петр Первый», а я… достал авторучку и написал сценарий розыгрыша.
Я такого знал. В 71-м году я трудился в издательстве «Прейскурантиздат» по адресу: ул. Пушкинская, ныне – Б. Дмитровка, 5.
Ныне ворота со стороны Б. Дмитровки застроены; за углом, там, где теперь картинная галерея, – у нас был склад. В двухэтажном его соседе, ныне обложенном светлым кирпичом – как же, напротив Госдума с тыла! Дорогущие «Ауди» разъехаться не могут, понукаемые из репродуктора голосом диспетчера. Депутаты, отягощенные непомерной значимостью, входят-выходят, маются, поджидаючи кого-то. В этом двухэтажном, на втором этаже справа, был производственный отдел. Шесть столов, два телефона, четыре труженицы во главе с начальником, и мы – выпускающие: Женя, который заочно учился в Литинституте, где его учили биться над словом так, чтоб его убить; Лева, писавший стихи и пивший запоями, и которого всякий раз грозились уволить, но жалели, потому что с ним, под его опекой, жил больной брат. После «Прейускурантиздата» Лева подвизался рабочим в пивбаре «Москва», что был на углу пл. Дзержинского, потом его видели на кладбище с лопатой. Андрей, тяготевший к блестящим пуговицам, ушел в милицию, на первом же боевом задании получил травму – выпал из машины, когда она разворачивалась (опять же!) на пл. Дзержинского, и, дослужившись до майора, попал под сокращение в конце 80-х, а я…
Еще по адресу: ул. Пушкинская, 5, была и сейчас есть общеобразовательная школа. Молодой папа приходил туда за сыном-первоклассником, как и я впоследствии: он приходил загодя и, греясь под сентябрьским солнышком, вспоминал свое первоклассничество. Если случалась в работе пауза и не надо было топать с версткой либо сверкой в типографию, я выходил во двор. И мы с тем папой беседовали. Болтали, помнится, о том о сем, и я, подавший уже заявление «по собственному желанию», произнес мечтательно: «Интересно, где я буду лет через десять?» Ответ предполагался: «В Стокгольме на вручении Нобелевской премии, или что-то в этом духе, но собеседник вдруг просто сказал „здесь“, и показал на второй этаж второго двухэтажного домика, стоящего ближе к школе, где был кабинет нашего директора. И забыл я, и пугающе выплыло из памяти его предсказание, когда через десять (!) лет, уйдя на вольные хлеба, мне, чтоб не значиться тунеядцем, пришлось вступить в профком литераторов. Я, как положено, собрал справки о доходах, взял три рекомендации и… пришел во двор дома № 5 по Пушкинской улице. И… о ужас! В двухэтажный домик на второй этаж, где у нас сидел директор! Десять лет назад (см. мою „Трудовую книжку“) я принес туда заявление об уходе и теперь… несу заявление о приеме в Профессиональный комитет литераторов при издательстве „Советский писатель“. Я поднимался по деревянной полутемной лестнице, и у меня было чувство, будто я попал в потусторонний мир, будто выплывут сейчас из стен лица Аркадия Петровича, Веры Васильевны, Левы, Андрея… спустится с потолка Женя с брезентовым портфельчиком… Как? Откуда тот человек мог знать, что через десять лет?..
Для обсуждения собрались на даче у Эдика. Который незамедлительно попытался пропихнуть в дело своего Снегирева.
– Эдик, – сказал я, – деловой человек должен быть предателем. Во имя успеха отказывать, пренебрегать чувством долга. Ну, пил ты с ним водку, лазали вы в гостиничные окна, влекомые чувственностью, сейчас-то он тебе зачем? Угробить дело? Три раза он участвовал, и три раза – наперекосяк! – с удовольствием дразнил я. – Все шиворот-навыворот!
– Это как посмотреть, – вдруг встрял Икс Игрекович. Мы, трое, сидели на террасе – картинка прям в Третьяковскую галерею: вьющаяся зелень, на столе ваза с малиной, и всё – в солнечных пятнах! – Очень даже не поперек, – продолжал Икс Игрекович тоном, каким обычно (сожалея и удивляясь) говорят о чужих успехах. – На дне рождения, благодаря его дурости, получился хороший жизнерадостный финал. На месте скорбном и смиренном он, в своей нахальной наивности, был столь пронзителен, что у меня даже кольнуло сердце. Не в переносном смысле, а буквально. И я, коллеги, признаюсь, немного испугался и обрадовался одновременно, что в ясный солнечный день, прям на кладбище, отдам Богу душу… без больничной койки, уколов, охов, ахов…
– Ну, а в третий раз? – напомнил я. – Мы все уносим ноги, а он, черт знает, где шляется! Пьет водку с бандитами!..
– Не черт знает где, – поправил Икс Игрекович, – а ходил, вероятно, за самогоном. Оставшись же там, как разведчик, принес неоценимые сведения.
– Ага, – вспомнил я, – одного прапорщика тоже полтора года держали под арестом – не знали, что с ним делать. Он служил в Афганистане и продавал маджахедам патроны, но предварительно их варил, приводя в негодность. Ему вменяли продажу боеприпасов противнику, а он говорил: «Сколько жизней я спас!»
– Это вы придумали? – спросил Икс.
– Нет, это жизнь придумала, я бы не допер.
Жена Эдика внимательно наблюдала за нами от клумбы, где как бы ухаживала за цветами. Я не против в ясный летний день побывать на даче у приятеля, но сюда нас заманил Эдуард с явной целью продемонстрировать супруге, какой он, во имя семьи, труженик. И с кем именно кует благосостояние. Лет двадцать назад я впервые столкнулся с подобным и оскорбился до глубины души. Тем, как случайный человечек делал из меня для себя рекламу.
Вот и сейчас! Как же они живут столько лет без искренности, без доверия? И, в общем-то, довольны. Он заискивает, она помыкает…
– Эдуард Наумович у нас не альтруист, не мазохист, – разглагольствовал Икс Игрекович, – и не тот верный друг, что «сам погибай, а товарища выручай», он – прагматик, к тому же суеверный. А Снегирев, или как вы изволите его величать: Снегирь, для него – талисман.
– Приятно общаться с умными людьми, – сказал Эдик, – особенно если они над тобой издеваются. Ради дела я готов терпеть. А Снегирев – потому что не хочу посвящать лишних. Мне моя жизнь пока еще дорога.
– Верю, – сказал я, глянув на его жену. И поймав себя на том, что тоже изобразил лицом важную деятельность. Чтобы стряхнуть унизительную маску, спросил: – Эдик, а цветами вы тоже торгуете?
Эдик улыбнулся супруге, помахал рукой и, обратив взор к нам, сказал:
– Между прочим, она чудесный человек и, если мне будет плохо, поможет. Вытащит и из больницы, и…
Я хотел добавить: «Из тюрьмы», но благоразумно промолчал.
Двухэтажный бревенчатый, добротный дом Эдика выглядел, в соседстве с новыми кирпичными теремами, огорченным, обделенным. Терема кобенились, пыжились, но больше напоминали пустотой своей киношные декорации. Изменилась дачная местность: ни детского смеха, ни тугого стука волейбольного мяча, ни песни задорной самопальной не слышно. Не увидишь за низким штакетником ни старичков, играющих в тени дерев в преферанс, ни малыша на трехколесном велосипеде, ни мамаши его молодой, скучающей, ни няньки ворчливой, развешивающей на веревке ползунки и полотенца, ни ребятни, ватагой гоняющих на полянке в футбол, ни гоняющих на двухколесных дачных драндулетах, ни девицы с учебником, ни интеллигента с «Новым миром», ни семейного чаепития на террасе, ни молчунов-шахматистов в беседке – заборы, заборы высоченные…
– А кто рядом-то живет? – спросил я Эдика.
– Раньше знал, – сказал он, – а сейчас… приезжал кто-то как-то. А так – сторож, собака… Хорошо – не лает. Березовую рощу вырубили… Речку – хорошая была, даже выдры жили, – засыпали. Коттеджный поселок теперь, одна улица, – Эдик ухмыльнулся, – называется: «Московская», другая – «8-е Марта». Ежиков было много… белки прыгали. Сядет на ель, ест шишки – огрызками все ступеньки, – показал он, – усыплет… усыпет. Дятел прилетит, прилипнет к сосне, долбит… птиц много было – по утрам заливаются. А сейчас – вороны. Вчера ястребенка гоняли две… стервы! Он сядет на ветку, неумелый еще, они – с двух сторон и к нему… и к нему! Пруд был… там дальше, окружили тоже коттеджами, и, помои, что ли, они туда сливают, – вода мертвая стала, рыба вся передохла, а вчера пошел погулять – чайка одинокая летает, а два кретина молодых из пневматического ружья в нее стреляют. Я им крикнул, так они с того берега на меня ружье наставили.
