— Что такое автомобиль? — в который уже раз спросил себя Дуров. — Зонтик от дождя. Странное убежище на дороге. Путник, если ты натолкнешься в этой свистопляске на мой автомобиль, входи смело. Человеческие существа ободряют друг друга среди разверзающейся неорганики. Отчаявшийся путник, помни, что биология, частью которой человечество имеет честь быть, хоть и мала, но все-таки не бессильна. Сопротивляйся стихии, иди, ободренный громами, а встретишь в пути прибежище на колесах, входи, не стесняйся.
Путник не заставил себя ждать. Возникнув прямо возле машины в слепом ртутном пространстве, он деликатно сунулся в дверцу и спросил:
— Можно к вам?
— Должно! — весело крикнул Дуров. Мысли об одушевленности грома и гибкости биологии развеселили его.
— Не понял, — сказал путник.
— Входите, дружище, без церемоний! — крикнул Дуров.
Путник влез внутрь, втащив за собой потоки воды. Он оказался милиционером, лейтенантом милиции, однако промокший до нитки лейтенант милиции как бы понижается в чине, трудно сказать, на сколько рангов, быть может, скатывается до положения простого дрожащего путника.
— Сейчас я вам дам кофе из термоса, — сказал Дуров. — Сейчас согреетесь.
— Вот это здорово, — бормотал молодой путник, глотая дымящийся кофе. — Вот это отлично. Вот это повезло.
— Может, хотите свитер? — спросил Дуров. — Снимите форму и в свитер влезайте.
— Это не положено, — улыбнулся офицер. — К сожалению, — добавил он. — Ничего, — снова улыбнулся он. — Я уже согрелся. Мы привычные. Скажите, вы тут автоматчика на дороге не встречали?
— Встречал. Он проверял у меня багажник за несколько секунд до грозы. Не знаю, что он там искал — животное, растение, предмет? Это ваш друг?
— Кто? — спросил лейтенант милиции.
— Автоматчик.
— Прикомандировали его ко мне. Салага, по первому году службы.
— Вы, значит, группа поиска? — спросил Дуров.
— Это он вам сказал? — Лейтенант прищурился по отдаленному адресу, потом усмехнулся. — Вот деятель! Кто его просил в багажники заглядывать? Я по телефону пошел звонить на хутор, а он, значит, в багажники решил заглядывать…
— А что, и патроны у него есть? — поинтересовался Дуров.
— Полный комплект, — вздохнул лейтенант.
— М-да, — сказал Дуров.
— Это точно, — вздохнул лейтенант.
— Все-таки кого или что вы ищете? Секрет? — спросил Дуров.
— Фактически не секрет, — сказал лейтенант. — Всесоюзный розыск.
— Шпион? Бандит?
— Нет, не догадаетесь. — Лейтенант немного заважничал. — Фактически мы ищем отвратительного субъекта. Фальшивомонетчика.
— Бывают еще такие? — изумился Дуров. — Для меня фальшивомонетчик — это нечто, знаете ли, почти мифическое, нечто вроде кентавра.
— Да-да, — покивал лейтенант. — Бывают еще такие. Как вы думаете? Если бы не было, не искали б!
— И какие монеты у него? Рубли железные?
Мысль о присутствии в этой кипящей округе фальшивомонетчика почему-то восхитила Дурова. Представилось ему одинокое согбенное существо в каком-то темном балахоне с капюшоном, нечто вроде Слепого Пью из «Острова Сокровищ», бредущее с мешком фальшивых рублей по враждебному пространству, где циркулируют нормальные деньги.
— Пятидесятирублевые банкноты, — с полной уже важностью сказал лейтенант. — Третьего дня в ювелирном магазине сбыл несколько бумаг. Вчера разменял в гастрономе на окраине одну. Вот сделали у нас в лаборатории словесный портрет. Гляньте, товарищ, не встречали такого?
Лейтенант расстегнул портфель — у него оказался школьный чахлый портфелишко, — полез было туда, но отстранился: в портфель потекла влага с лица и рук.
— Словесный портрет — это, значит, по рассказам? По рассказам очевидцев? Позвольте я достану — у меня руки сухие.
Лейтенант позволил, и Дуров извлек из портфельчика словесный портрет негодяя.
На мгновение у Дурова даже задрожала рука. Он и не предполагал в себе такие запасы любопытства. На него смотрело словесное лицо, лицо как лицо, похожее на любое человеческое лицо, в том числе и на его собственное. Из особых примет на лице имелось: два глаза, два уха, один нос, рот, что-то еще, в общем, то, что составляет особые приметы всякого человеческого лица. Единственное, что окрыляло это лицо, были пушистенькие бакенбарды, слегка напоминавшие Беккенбауэра, футболиста-миллионера из Западной Германии. Бакенбауэры Беккенбарда — недурственно получается, а?
— Ха-ха, — сказал Дуров. — Встречаю таких ежедневно десятками, если не сотнями. Передайте привет мастерам словесного портрета.
— Юмор понял, — сказал лейтенант. — Конечно, лицо без особых примет. Бачки, конечно, не примета.
— Даже я это знаю, — сказал Дуров.
Посмеиваясь, он вернул словесный портрет милиционеру. Тот тоже засмеялся, но вдруг осекся.
— А вы… — начал он фразу и снова осекся. — А вы… куда… — Новая осечка.
Дуров увидел, как меняется цвет его глаз, как жиденькая голубизна сменяется мутно-серой стынью.
— Да вы, дружище… — Дуров расхохотался. — Да вы, я вижу, меня стали подозревать!
— Нет… что вы… — Лейтенант смутился. — Только вот вы сказали «даже я»… А кто вы?
— Ха-ха, — сказал Дуров. — Теперь я под подозрением. Без бакенбардов, но с двумя глазами, с носом, со всем прочим. Знаете, дружище, я мог бы и рассердиться, но во имя этого металлического пузырька, выложенного изнутри хлорвинилом, соединившего нас с вами в этот грозный час, я не сержусь. Я Дуров Павел Аполлинарьевич.
— А точнее нельзя? — осторожно, но неумолимо спросил лейтенант.
— Можно-можно. Вот паспорт, вот удостоверение, вот, наконец, почетная грамота.
— Выходит, вы вроде артист? — Голубизна понемногу возвращалась в милицейские глаза. — А какого вы фактически жанра?
Боги! Каков вопросец… Группа поиска смотрит в корень, в корень, висящий в воздухе, в сокровенную пустоту моей жизни…
— Какого фактически жанра? Я артист оригинального жанра.
— Понятно, товарищ артист, понятно. Не обижайтесь, такая служба. К тому же всесоюзный розыск.
Милейшая деревенская, на постном молоке разведенная синька теперь уже снова плескалась в глазах лейтенанта. Паспорт, а затем и удостоверение вернулись к Дурову. Почетная грамота чуть-чуть задержалась.
— «…за постановку спортивного праздника „День, звени!“…» Значит, это вы, Павел Аполлинарьевич, в нашем городе устраивали праздник?
— Я там мизансцены разводил, — скромно промямлил Дуров.
— Вот повезло! — воскликнул лейтенант.
— Кому повезло? — удивился Дуров.
— Мне. Буду рассказывать в подразделении, не поверят хлопцы.
— А вы, друг мой, значит, лейтенант милиции? — спросил Дуров. — Две звездочки вполне меня убеждают. Нет, нет, не нужно документов. И бакенбардов вы никогда не носили? Нет, умоляю, никаких документов. У вас своя профессия, у меня своя. Словесный портрет похож на любого человека, но люди моей профессии умеют отличать тех, кто не способен к изготовлению фальшивых дензнаков. Уж такие задачки для нас семечки! Уверяю вас. Посмотрите, дружище, радуга! Вот, новое чудо — радуга на все небо. Знаете, мне стыдно признаться, но еще несколько времени назад я адресовал этому свирепому дождю нелестные эпитеты — видите, и сейчас говорю «свирепый»… — мне казалось, что я выброшен в мир неживой равнодушной природы, но сейчас — посмотрите, как все преобразилось! Радуга через все небо! и малые радуги там и сям меж кустов! капли повсюду висят и блестят! пузыри валандаются в лужах! асфальт проясняется, дорога стремительно проявляется из тумана, будто кто-то трет пальцем переводную картинку! какие стволы черные! вот вам красота черного цвета! положите сюда любое — и любое засверкает, но мокрое черное среди зелени — всегда жизнь! — да-да, сейчас-то я понимаю, что и это неистовство было направлено к нам не просто так, но по адресу… быть может, как напоминание, но в конечном счете как ободрение… Ты согласен, офицер?
— Счастливого вам пути, — сказал лейтенант. — Вот мой Юрка появился. Значит, счастливо.
— Но вы согласны со мной? — настаивал на вопросе Дуров.
— Оптимистически с вами согласен.
Они пожали друг другу руки и расстались. Лейтенант быстро пошел по шоссе, разбрызгивая лужи и грозя пальцем автоматчику Юрке, который медленно, нога за ногу, приближался и разводил руками — жест, означавший что-то вроде «а-я-то-здесь-при-чем-без-меня-меня-женили».
Дуров поехал дальше, глядя на волшебное завершение грозового процесса в небесах над большой территорией Европы. Музыки попросила его душа и тут же ее получила. В приемнике зазвучало что-то из Моцарта. Ликующие скрипки. Дуров радовался сейчас неизвестно чему, то есть радовался чисто и истинно, но в то же время он как бы и побаивался своей истинной радости: как бы не дорадоваться до горя!
