Италия долгое время была аграрной страной (как, впрочем, и Франция!). Была таковой всласть до шестидесятых годов XX века. И правильно делала. В случае катаклизма, каким, без сомнения, будет восстание против рационализма, остановятся гнусные заводы и фабрики, зарастут лысые и плешивые куски земли, быстро скроются в зарослях «зеленки» неприятные здания. Италия вновь станет цветущим, благоухающим садом. Раем зеленым. Россия же не станет, она обречена морозиться весь отведенный нашей планете срок. Поэтому есть смысл, совершив революцию против рационализма, сразу откочевывать в Италию.
Современная цивилизация, основанная на рационализме, унижает человека, подходя к нему как к домашнему животному. Покровительственно завлекая его экономическими параметрами. Но человек на самом деле существо иррациональное. Им движут эмоции, перерастающие порою в страсти, гордость, храбрость, своеволие, воинственность, зависть к ближнему и дальнему, желание подчинить себе других. Скоро-скоро человек отвяжется от изгороди рационализма, к которой его, в общем, не так уж давно привязали, и побежит творить черт-те что. При этом получая от удовлетворения своих прихотей наслаждение. При этом сталкиваясь с другими толпами, тоже желающими творить черт-те что. Они не обойдут Италию, но с криками ворвутся туда.
В Риме я жил только раз. Зимой 1975-го Рим был ледяной. Мы страдали от холода и голода. Комнату за вокзалом Термини нашел нам Толстовский фонд, занимавшийся помощью русским за границей. Комната стоила 60 тысяч лир — половину нашего пособия. Наши два тела, мое и Елены, присоединились к еще одиннадцати телам, обитавшим в этом склепе.
Трое были рабочие-абиссинцы с консервного завода, трое — семья Изи Краснова, репатрианты из Израиля, и пятеро — еврейская семья: родители, бабушка и дети. В комнатах, которые сдавала нам синьора Франческа, не было центрального отопления, отапливались мы керосиновыми обогревателями. Свой драгоценный телефон синьора Франческа закрывала на висячий замок. В общем — страшная нищета. Истратив за полмесяца большую часть денег на керосин, мы перестали отапливать комнату. Просто валили на себя все имеющиеся у нас одежды и засыпали, прижавшись друг к другу. О мясе мы не могли и мечтать. Несколько раз в неделю я отправлялся на римский базар, где закупал овощи и оливковое масло. На такой диете мы были злые. Елена вообще отказывалась вставать. Она спала и плакала.
Зато какие там были голубые, чистейшие небеса! Все дни вставало холодное, блистательное солнце. За зиму я едва насчитал несколько хмурых дней. Однако от скудного питания и неотапливаемой лачуги я постепенно замерзал. И мы расходились с Еленой. Между нами расширялся незримый провал. Я выходил на древние улицы, скитался с помощью карты, находил мрамор и камни Древнего Рима слишком молодыми. Она прилеплялась к ничтожным, с моей точки зрения, мужчинам, когда нас по вечерам куда-нибудь приглашали. Точнее, приглашали ее, меня терпели. Я скучал в гостях и ревновал ее к итальянцам.
В то время Рим цвел красными знаменами. Трудящиеся и студенты волновались. Велики были антиамериканские настроения, кончалась война во Вьетнаме. Уже несколько лет страну сотрясали акции «Красных бригад». И хотя в сентябре 1974 года был захвачен их лидер Ренато Курчио, бригадисты оставались актуальными.
Перед самым Новым годом профессор русской литературы Пачини пригласил нас с Еленой жить у них в семье. Нам отдали крошечную комнату, где помещался только матрас, но там было отопление и мы хотя бы согрелись. Теперь Елена спала уже в духоте, а я по утрам покидал улицу Катанзаро, подымался на холм Сан-Николо. На холме аллея памятников Гарибальди и его военачальникам соседствовала с храмом фашизма, сооруженным Муссолини. Крупные статуи, поставленные Муссолини, потрескались от времени, за ними явно никто не ухаживал.
— Ночью, — сказал мне Пачини, — холм Сан-Николо служит местом совокуплений в автомобилях, туда приезжают бездомные парочки, там можно увидеть глупейшие сцены.
Сойдя с грешного холма, я спускался к белому собору Святого Петра. Входил.
Тогда только что покалеченная молотком маньяка охранялась красными лучами фотоэлементов «Пьета» Микеланджело. Мне она казалась какой-то новенькой подделкой: слишком белым, сахарным и даже пластиковым казался мрамор. Сделав круг по собору и площади Ватикана, поглазев на витрины магазинов церковной утвари, я уходил опять по грешному холму. Глаза Мадонны преследовали меня, и Рим был пахучим. Все эти пинии, деревья, базары пахли и даже воняли терпкой кислинкой живых южных растений, пусть и примерзших чуть-чуть. Душераздирающие салаты с лимоном, чесноком в оливковом масле только добавляли Риму остроты. Продав русскую золотую монету, мы купили себе нерасчетливо кожаные пальто. Это был глупый жест. Лучше бы мы прожили и проели эти деньги в Вечном городе. 18 февраля мы улетали из Рима рейсом PanAm. В этот день жена лидера «Красных бригад» Мара Кагуль, придя к нему на свидание, освободила мужа, наставив на охрану автоматы. В этот же год Елена призналась, что изменяет мне с неким французом-художником. Она оказалась не из породы Мары Кагуль.
Я ни единого раза не совершил туристского путешествия. Но Господь Бог дал мне возможность вдоволь пожить в столицах мира. Так, в Нью-Йорке я прожил пять лет, в Париже — четырнадцать, в Лондоне провел лишь месяц в 1980 году, однако достаточно, чтобы понять город. Вот хочу поделиться своими выводами.
В Париже уютно, как в старой квартире бабушки. Облупленные высоченные буфеты, старомодная кровать с шишечками, шкафы — так выглядят церкви, дворцы и коробки жилых кварталов, набитые жильцами. В старой квартире все узнаваемо, все близкое и теплое, никаких раздражающих нововведений. Если раздражающие здания появляются — Эйфелева башня или Центр Помпиду на рю Бобур, — то лишь подчеркивают старомодную уютность всего остального ландшафта. Хорошо жить в городе — в Paris, как в старой бабушкиной квартире, отсыпаться, прятаться в нем от забот.
Еще Paris похож на декорации к опере Моцарта. Вечером, когда зажглись фонари, в самом центре, если смотреть на остров Сент-Луи с другого берега Сены, видишь типичные декорации к опере, XVIII век, «Волшебная флейта» или Cosi fan tutti. Таинственные декорации, там даже есть загадочный сад за высокой стеной, и на набережной Анжу стоит дом, где жили Шарль Бодлер и Теофиль Готье, именно там они первыми во Франции курили гашиш и называли себя «Клуб гашишшинов». Четырнадцать лет пробродил я в романтических парижских сумерках и потому знаю секреты Paris. Если смотреть на собор Нотр-Дам де Пари с моста Архиепископа, то есть сзади и сбоку, то он похож на присевший на массивные лапы космический корабль. А на площади Бастилии, забегая на улицу Сент-Антуан, выложены темными камнями (вся остальная брусчатка светло-серая) контуры тюрьмы Бастилии. Маленькая была тюрьма, такая как Лефортовская в Москве, где я сидел через 212 лет после Французской революции.
Города у меня всегда связаны с женщинами. Потому Paris у меня навсегда слился с образом Наташи Медведевой. Пусть она и не была француженкой, однако родилась в день взятия Бастилии — 14 июля. В ее день рождения мы обычно просыпались в своей мансарде на углу улиц Тюренн и Понт-о-Шу, мы просыпались от гула тяжелых самолетов. В этот день был парад, и над нашей крышей проходили воздушные корабли. Медленно и угрожающе.
Париж дисциплинируется Сеной. Она своими несколькими витками колец сообщает городу строй и порядок. В Париже есть ярко выраженная перспектива: если стать во дворе Лувра, то сквозь сад Тюильри увидишь обелиск на площади Конкорд, а за ним сквозь всю авеню Елисейских Полей угадывается Триумфальная арка. В этом городе перспективы, в бабушкиной квартире, мы любили друг друга с таинственной и всегда безумной Наташей Медведевой, мы ссорились, страдали и опять любили. Я полагаю, что будет когда-нибудь экранизирована наша с ней история и третьим в этой истории будет Париж. Старомодный, настоящий город, в котором одно удовольствие ходить, в котором весной бывают наводнения, и было столько революций, и будут еще революции. А зимой нет снега, но зато парижские тротуары в холода белеют. И если в Нью-Йорке зимой улицы пахнут кофе из многочисленных кофешопов, то в Paris улицы пахнут жженым углем, настолько многочисленны каминные дымы. А крыши Парижа, как седые прически старых дам несут в себе гребни, так крыши несут трубы дымоходов и антенны.
Лондон не имеет яркого центра. Ну разве что Вестминстерское аббатство. Там осенью 1980 года я читал стихи в месте, называемом Poet's Corner. Он так называется потому, что там под каменными плитами пола якобы похоронены все крупные английские поэты. Есть и плита с «Уильям Шекспир» на ней, хотя не известно даже, «Шакэспеарэ» существовал ли на самом деле или нет. Лондон у меня связан с Саломеей Андрониковой — музой поэта Мандельштама. Я посетил ее, глубокой старухой была она и жила в доме сэра Исаака Берлина. Я написал об этом визите документальный рассказ под названием «Красавица, вдохновлявшая поэта». Старая красавица полностью вытеснила для меня образ моей тогдашней подружки, шотландской актрисы Фионы Гонт. Старая красавица в моем воображении смотрелась куда более интригующей, чем красотка-брюнетка Фиона. Фиона снялась в популярном телесериале, ее узнавали на улицах, но у нее не было мистического измерения. Месяц я прожил в ее апартаменте в доме на Челси-Майнор-стрит. На этой же стрит жил тогда Мик Джаггер. Одним своим концом Челси-Майнор выходила на знаменитую Кингс-роад, королевскую дорогу. В месте впадения Челси-Майнор на Кингс-роад я обнаружил знаменитый магазин Sex Pistols. Там примеряли довольно вульгарные тряпочки долговязые английские девки. Ни менеджера рыжего Макларена, ни солиста Джонни Роттена не было видно.
