Это была Соня.
Фильм начался, зазвучали первые слова:
Когда ребенок был ребенком,
И трогал мир своей ручонкой,
Хотел, чтоб лужа стала морем,
А ручеек – большой рекой,
Когда ребенок был ребенком,
И он не знал, что был ребенком,
Но знал, что все вокруг живое,
И у всего одна душа,
Когда ребенок был ребенком,
И разным каждый час…
V
Ален умрет в праздности спустя восемь лет. Все эти годы он не будет делать почти ничего. Он, прославивший человеческие руки, больше не шевельнет и пальцем. Станет вести растительную жизнь, тихо бродить среди цветов в саду, руки в карманах, и ни разу не притронется ни к одной розе. Он будет стараться обходить как можно дальше тот угол сада, где висел гамак. Разве только взглянет издали на этот предмет с неприкрытой ненавистью: вот она, настоящая могила для мужчин. В один прекрасный день – апофеоз его бесцельной старости – он, презрев все опасности воспоминаний, сорвет гамак с вековых деревьев. И сожжет его прямо на земле. Обрывки гамака, превращаясь в дым, вознесутся над Марн-ла-Кокетт, и женщинам городка, непонятно почему, придется не по душе запах гари (запах мужской слабости). Ален, словно завороженный, станет впитывать взглядом даже самый мелкий уголек, самую ничтожную агонию огня. Это будет в своем роде бунт, иллюзорный протест против механизма, сокрушающего мужчин. В минуты, когда гамак растает в дыму, его взгляд затуманят слезы.
Но дымное облако догорающих угольев скроет их от чужих глаз.
Покинув семейный очаг, Рене почувствовала, что на нее возложена миссия – миссия вернуть прошлое. Она устремилась в Орли и взяла билет до Венеции. По прибытии, войдя в первый попавшийся пансион, спросила комнату и телефонный справочник. И нашла в нем имя того, кого так сильно любила. В жизни все так просто; и смешно этой жизни себя лишать.
Нет, конечно, все совсем не так просто. Мы предаемся воспоминаниям и любим их, а они нас забывают. Каждая капля ностальгии сужает дорогу, ведущую к смерти. Рене стояла перед домом Марчелло, и ее била дрожь; вся ее жизнь была здесь, вместилась в этот тупик, освещенный неверным светом. Она ощущала себя в картонных декорациях; все происходящее было словно отзвуком грезы, театральной нереальности. Дверь у Марчелло, как по волшебству, оказалась приоткрыта; она могла проскользнуть внутрь и, быть может, молча посмотреть на него. Она вошла. И сразу его увидела. Увидела Марчелло. Мужчину своей жизни, свой миф. Того, кого любила всегда. Того, кто сделал ее жизнь серой и ничтожной. Рене никогда не хватало здравомыслия не сравнивать несравнимое. Слишком легко умереть ради секунды, выбивающейся из рутины дней. Когда любые слова, да и жесты, ослепляют нас лживой простотой. Рене любила в Марчелло то, чего не любила в своей жизни. Иными словами – все.
В первые секунды она не хотела замечать, насколько он постарел. Насколько трудно представить его сейчас скрючившимся под кухонной мойкой. Насколько он уже не способен любить ее у каждой двери и каждой стены. Но в миг, когда увядание молодого любовника дошло до ее сознания, ее тут же парализовала другая, очевидная и еще более ужасная мысль. Мысль о собственном увядании. В воспоминаниях она была красива, ведь воспоминания не стареют. Пьедестал ее мифа разбился о время. Она хотела развернуться, но подошла к столу. Марчелло заметил ее. Он провел рукой (рукой, которую так любила Рене) по лицу, словно хотел убедиться, что не спит.
– Что ты здесь делаешь?.. Столько времени прошло… Тебе что-то нужно?
– …
– Да говори, наконец! Нельзя же стоять и молчать. Как привидение.
– Я хотела тебя видеть. Вот и все.
– Ну вот и увидела.
Через минуту Рене ушла. В тот вечер Марчелло долго не мог уснуть. Он раскаивался в своем поведении. Но он не вынес этого внезапного вторжения прошлого. Ему хотелось забыть все, что он пережил. А Рене бродила словно тень. Побывав привидением, решительно трудно упиваться собственным замыслом. Реакция Марчелло казалась ей жалкой. Даже жестокой. Какая жестокая холодность. Но, по правде говоря, чего она ожидала? Она не знала. Только ей теперь казалось, что она всю жизнь грезила мужчиной, который был всего лишь мифом, аномалией, просто телом. Испортила себе жизнь во имя мимолетного счастья. Была неважной матерью и неважной женой. Но, несмотря на всю горечь, ее захлестывала волна несомненной радости. Рене наконец понимала, в чем изъян ее существования, это уже немало. Понимать, насколько ты ничтожен, всегда лучше, чем коснеть в ничтожестве. Кто знает, может, теперь у нее есть надежда стать лучше. Помогать другим. Дарить любовь: если поскрести в глубинах сердца, там должно найтись, чем помочь каким-нибудь душевно обездоленным. Она села на катер и отправилась на остров Лидо. Гранд-отель в то время года был закрыт. Зимняя атмосфера на курортах всегда смахивает на атмосферу дневных театральных кулис и съемочных площадок в дни простоя, на лица клоунов в одиночестве. Уныние, которое, однако, дает надежду. Надежду, что скоро, в новой вспышке иллюзии, все начнется сначала. Рене заворожила пустота. На пустынном пляже ложился спать ночной туман. Даже если бы кто-нибудь там оказался, Рене бы он не заметил.
Наша жизнь движется по кругу; прошли месяцы, и мы вернулись к диспозиции пролога. Жан-Жак по-прежнему возвращался с работы в один и тот же час, но все прочее коренным образом изменилось: он поднимался на лифте, открывал дверь с улыбкой и бросался к Луизе. Ту больше не мучили постоянными занятиями, предоставив ее натуре проявиться собственными силами. А Клер он целовал, со вкусом эгоистического счастья на губах (драма курдов его больше не трогала). В те обновленные вечера в квартире нередко витал экзотический аромат; атмосфера отдавала паприкой или имбирем. Можно и так отрываться от корней. Им непременно нужно было сбиваться с привычного ритма, пытаться найти новую энергию для каждого дня; пытаться верить, что не все непременно изнашивается.
Клер рассказала, как прошел ее день в Руасси. Главным событием были прощальные поцелуи с Каролиной: девушка улетала на год в Чикаго работать и учить язык. Обещала писать как можно чаще; она не напишет. Клер следила глазами за взмывающим в небо самолетом, пока он не вошел в слой облаков. С тех пор как Каролина объявила о своем отъезде, Жан-Жак и Клер подыскивали новую бебиситтершу. И только за время поисков, раз за разом сталкиваясь с разочарованиями, осознали, насколько услужливой и ответственной была их помощница. Они совсем было отчаялись, но через некоторое время им подвернулось то, что принято называть жемчужиной. Появилась ниоткуда, предстала перед ними как очевидность. За пару минут все предыдущие девушки были забыты.
Звали ее Кэрол.
Она оставалась с Луизой на уикенд (любовный): Жан-Жак организовал поездку для двоих. На уикенд, чье волшебство отсекла ужасная новость, пришедшая накануне – Эдуард и Сабина погибли в авиакатастрофе. Небольшой самолет, уносивший их на остров мечты, разбился. Жан-Жак и Клер плакали часами, утешая друг друга. Трагедия еще больше сплотила их, хоть они этого и не сознавали. Счастье и несчастье бесконечно притягивают друг друга. Похороны были душераздирающими. Все утешались мыслью, что в последние минуты те были счастливы.
– Да, они умерли счастливыми…
Самолет врезался в землю с невероятной силой. А главное, с невероятной быстротой. Все погибли в ту же секунду. Для Эдуарда и Сабины это была секунда, когда их губы слились.
Жан-Жак и Клер решили не отменять своей поездки; продолжать жить – тоже способ почтить умерших. Они сели на поезд и под вечер приехали в Женеву. В Женеву, в их город. Они не бывали здесь с мифологических времен своей любви. Теперь все начиналось сначала, быть может, даже с еще большим упоением. И уж точно – с более прочной способностью любить. В первый же вечер они пошли бродить по собственным следам, воскрешая воспоминания. Шли вокруг озера и думали о друзьях. Оказавшись между собственным вновь обретенным счастьем, прорывавшимся в нервном смехе, и скорбью по друзьям, прорывавшейся в слезах, они прикоснулись к самой сердцевине жизни. С ее ностальгией и всевластием. Им не хотелось есть, хотелось шагать и шагать, часами. Теперь между ними пролегло молчание, на смену нежным словам приходили жесты. Клер взяла руку Жан-Жака и положила себе на живот.
Конец
То есть она (само собой) вырастет слегка неврастеничной.
Семейное дело “из поколения в поколение с 1997 года”.
На выборах 1981 года во втором туре победу одержал Франсуа Миттеран, баллотировавшийся от Социалистической партии. (Прим. перев.)
