Он в сердцах махнул рукой. Витя Чернобыль, так звали водителя, был вечно всем недоволен. Чернобыль – это была кличка, видимо, когда-то он проезжал мимо этого больного города и с тех пор получал всякие льготы. Радость на его беззубом лице можно было видеть только во время пьянки.
Старшим был мичман Говорун, лет ему было много, и он был твердо убежден, что служить нужно, пока руки носят, а руки у него были еще хоть куда. Был он задумчиво-молчалив, хозяйственен и прижимист, как Госказначейство.
Добравшись до места, не спеша, по-деловому развернули станцию, установили связь с гидрографами и помолясь приступили к работе. Говорун был надежен и сбоев не давал.
Все бы ничего, да харчи дерьмо. Старая картошка, макароны с жучком, консервированные щи, с водой проблемы, а тушенка закончилась в аккурат вместе с шилом.
Мичман почесал седую шевелюру.
– Собирайся, Бембеев, в село пойдем. Будем решать продовольственный вопрос.
По раскаленной, как сковорода, степи, под палящим солнцем шли они в село Облядки. Бембеева интересовало абсолютно все, ежеминутно он задавал вопросы:
– Товарищ мичман, а что это за птица? А сколько мы еще здесь будем? Кто это там пасется? Далеко еще до деревни?
Так любопытна бывает только молодость с ее неуемной жаждой познания. Так и не получив ответ ни на один вопрос, он радостно воскликнул:
– Товарищ мичман, деревня!
Однорукий почтальон на велосипеде показал, где магазин, он оказался единственным мужиком, который попался им на глаза. Край этот был винный, и мужское население делилось на тех, кто в море, и на тех, кого скосил цирроз. Если местный житель не колотил деньгу в морях, то до тридцати доживал редко.
Магазин – небольшой свежевыбеленный домик с вывеской «Сельпо» – встретил безразличием продавщицы и скудостью ассортимента. Не первой свежести хлеб, вязанки сушек, «Завтрак туриста» и карамель без особой фантазии были разложены по прилавку. С потолка свисали черные от мух липучие ленты. Это был такой же обязательный атрибут любого сельского магазина, как портрет генсека в кабинете начальника.
Выслушав Говоруна, продавщица дала совет:
– Слушай, командир, мужиков в селе раз-два и обчелся, рук не хватает, а на огородах сейчас самая горячая пора. Ты матросика своего бабам в помощь давай, они продуктами и рассчитаются. А матросик у тебя ничего, крепкий.
И смазала Бембеева влажным блядским взглядом.
В магазин зашла молодка, и продавщица сходу взяла ее в оборот:
– Вер, а Вер, тебе помощь по хозяйству не нужна? Рассчитаться можно продуктами.
В разговор вступил Говорун:
– Да нам много и не надо.
На том и порешили. Бембеева сдали Верке с рук на руки. Возвращаясь обратно, мичман заметил, что бабы в селе какие-то невеселые, с тусклыми глазами, видать, без ухода не только степь дичает.
Утром, завтракая пустым чаем, Говорун и Витька Чернобыль ждали матроса. Чернобыль успокаивал:
– Не дергайся ты, куда ему деться?
Продемонстрировав чудеса логики, мичман отрезал:
– Если не придет, убью!
Неспешно шаркая по пыльной дороге, появился Бембеев, в руках у него была корзина, полная снеди. Подойдя к столу, он по-хозяйски доставал из корзинки зелень, помидорчики, огурчики, сало и молодую картошку.
Чернобыль шумно сглотнул, дернув кадыком:
– Ты это, следующий раз самогоном бери.
Говорун ругать Бембеева передумал.
– Ну что, матрос, какие планы на сегодня?
– Вера Сергеевна просила ограду поправить и свет в бане починить.
– Ну так давай, вперед, чего стоишь столбом?
Прошел месяц, Бембеев своим обрезанным натужным поршнем стремительно завоевывал авторитет у селянок. Он был нарасхват, однако бабы в Облядках собственницами не были и к вопросу подходили с пониманием, жить-то всем хочется.
Витька Чернобыль, развалившись в тени под брезентовым тентом, сытно отрыгнул и мечтательно произнес:
– Если так пойдет, я подшипники буду салом смазывать, а бак первачом заправлять.
Под ненавязчиво шуршащим кондиционером начальник экспедиции лениво просматривал план полевых работ. Подошло время собираться в командировку, на проверку своих ореликов, но он ожидал перевода в Питер и мысленно был уже там, а потому заниматься этой прозой ему уже совершенно не хотелось. Он принял решение – поручить это важное мероприятие своему заму.
Надежный и безотказный, как автомат Калашникова, капитан II ранга Платанов в вояж отправился незамедлительно.
Проверка шла своим чередом, от внимательного взгляда Платанова не ускользала ни одна мелочь. Проверкой, в общем, он был доволен, осталось только посетить точку мичмана Говоруна.
Рядом с прицепом стояла дородная баба лет тридцати пяти. Говорун уперся в нее ехидно-любопытным взглядом:
– Что-то ты, Надежда Ивановна, зачастила?
– А что мы, хуже других?
Витя Чернобыль тянул за ногу спрятавшегося под кунгом Бембеева. Тот брыкался и со слезой в голосе канючил:
– Не пойду к ней больше, хоть убейте! Не могу!
Не обращая никакого внимания на бембеевские причитания, Надежда Ивановна обратилась к Говоруну:
– А мне давеча браконьеры свежей камбалы подкинули, да и самогон у меня не последний в поселке будет.
Чернобыль вытащил Бембеева почти до половины.
– Ну давай, кормилец, вылазь, не кочевряжься. Терпеть надо, служба у тебя такая.
Бембеев упирался из последних сил. Давя на совесть, в процесс вмешался мичман:
– Завтра начальство с проверкой прибывает. Встретить надо как полагается. Давай вылазь, ты ж, в конце концов, комсомолец!
Утром следующего дня в ожидании начальника накрывали стол. Стол был свадебный, жареная с корочкой камбала, отварная молодая картошечка, зелень, редиска, помидорчики, огурчики, сало трех сортов, нарезанная крупными кусками кровяночка и чуть в сторонке бутыль вина и бутыль самогона – это значит, как начальник решит.
Над столом со свернутой газеткой в руке, отгоняя мух, парил орлом Витя Чернобыль.
Оставляя за собой клубы пыли, показался командирский уазик.
Мичман построил горе-команду.
– Товарищ капитан II ранга…
– Вольно, вольно, Говорун, а кто это там щурится?
– Я не щурюсь, я матрос Бембеев.
Роба висела на нем как на вешалке, бескозырка держалась исключительно на ушах, взгляд потухший, под глазами черные круги.
Оглядев опытным взглядом стол, Платанов понял, что проверка затянется.
– Говорун, а что это при таких-то харчах матрос у тебя такой тощий?
Мичман потупился и загадочно доложил:
– Служба, ети ее мать.
В гидрографию доктор Качалов перешел с крейсера «Адмирал Ушаков». В ту пору психологов на флоте не было, а потому переход осуществлялся без соответствующей подготовки.
Психика у доктора была надломлена, а условные инстинкты подверглись серьезной ревизии. До конца не веря в свалившееся на него счастье, он ходил по большому белому пароходу с выпученными глазами и блуждающей улыбкой. Напоминал он грешника, по ошибке попавшего в рай. Всем своим видом он вопрошал – Господи, ты не ошибся? При этом его не волновала ошибка как таковая, он боялся, что ее могут исправить. Глядя на его покрасневшие, полные слез глаза, можно было подумать, что у него коньюктивит, но это было не так, уверовав в богоизбранность, доктор мироточил. Годы службы на крейсере, которыми он раньше гордился, теперь не без оснований считал наказанием Божьим.
К своим тридцати годам Качалов получил звание майора и твердые навыки в постановке клизмы и измерении температуры. Спасало то, что на флот призывали физически здоровых, поэтому даже медицинское вмешательство не могло вывести личный состав из строя. Вопрос «Доктор, а может, не нужно?» становился вопросом жизни и смерти. Слово «хирург» он писал через букву «е», и это не было ошибкой, это была жизненная позиция.
Внешность у майора Качалова была неоднозначной. Если он в форме, то как-то не очень, а если в белом халате – то как минимум внук Пирогова. Очки с толстыми линзами и лысина сбивали с толку впечатлительных пациентов и вызывали у них доверие.
Доктор был забывчив и рассеян необычайно. Однажды собравшись выпить, его послали за колбасой, вернулся он через два дня с плавленым сырком. Он мог поехать в госпиталь, а оказаться в зоомагазине и часами рассматривать аквариумных рыб. У него в каюте стоял большой аквариум с прекрасными экземплярами, вывезенными из Польши. Рыбок майор любил, они не запрыгивали на койку, не гадили на пол, а главное – они не шумели и не мешали спать.
Сон у Качалова был возведен в ранг культа. В среднем человек проводит во сне треть жизни и очень переживает по поводу упущенного времени. Доктор проводил во сне две трети и нисколько по этому поводу не переживал. Над его койкой блестел медный шильдик с надписью «Не кантовать, при пожаре выносить в первую очередь». Доктор не засыпал, он терял сознание, и в этой летаргии был великий смысл, во сне он команд не слышал и, соответственно, на них не реагировал. Страшно представить, что бы было, если бы он спросонья бросился исполнять команду «рубить концы» или «бить склянки».
