Ознакомительная версия.
— Слышишь, крест начерти! — глухо скомандовал Павел.
— Какой… крест? Где? — совсем растерялась, утирая со лба капли нервной испарины.
— Возьми ватный тампон, там есть… Намочи йодом, нарисуй сбоку на ягодице крест. Потом в середину креста и втыкай иглу, поняла? Так нерв не заденешь.
— А как втыкать? С размаху? Я не умею с размаху! Я вообще никак не умею!
— Да как получится! Ну же, давай! Не бойся!
— Ой, мамочки… Я боюсь…
Глаза заволокло обморочным туманом, голову опасно повело по кругу. Нельзя, нельзя сейчас туда, в трусливую панику. Господи, дай мне немного воли для внутреннего усилия. Самую капельку воли, авансом. И чтобы в обморок не упасть.
Так, хорошо. Вот она, середина йодного креста. Соберись, дыши глубже. Если тошнит, сглотни. Голова кружится — не помеха, потому что середина йодного креста тоже с головой в унисон кружится. Так, иголка вошла… Теперь лекарство… Как руки дрожат, зараза. Ходуном ходят. Но все получилось, слава богу, лекарство ввела. Теперь иголку вытащить…
Все! Можешь в обморок падать. Главное, сделала, что должна была сделать.
Надо сесть, а то ноги не держат.
— Спасибо… — вяло пробормотал Павел, видимо засыпая. — Как тебя там…
— Маша. Маша я.
— Спасибо, Маша. Я сейчас усну, эта зараза быстро действует… Еще раз тебе спасибо.
— Да пожалуйста, какие дела. Обращайтесь еще.
Все, заснул. Посидела немного, тихо изумляясь на саму себя — надо же, не только с уколом справилась, но и заковыристое «обращайтесь еще» себе позволила. Вот что делает короткое пятиминутное плавание в собственном подвиге. Но все равно, ощущения внутри были странные. По крайней мере, ни тошноты, ни внутреннего дрожания больше не было. Было другое что-то. Как-то не принималась головой безнадега относительно четвертой стадии рака. Хотелось еще чем-то помочь, еще какие-то действия предпринять. Пусть минимальные, но чтобы сопротивляться вдруг открывшимся обстоятельствам, не сидеть сиднем. Знать бы еще, как сопротивляться. А может, и неправда все, что Павел сказал? Может, у него временное помрачение рассудка? А что, бывает же…
Надо бы его пледом накрыть. А то лежит, жалкий, с йодным крестом на ягодице. Прямое нарушение человеческого и мужского достоинства. Так, где тут какой-нибудь плед? А, вот, на кресле… Да, вот так уже лучше.
Долго стояла, всматриваясь в его расправившееся от боли лицо. Красивое мужское лицо. Широкие брови, высокие скулы, волевой подбородок с ямочкой. Потом вдруг стыдно стало, будто тайком подглядела то, что не следовало. Отступила на шаг. Вздохнула, провела взглядом по комнате. Да, запустение тут порядочное. Немного прибрать бы. И мокрой тряпкой надо по мебели пройтись, пыли много. И пахнет пылью.
А может, сначала что-нибудь поесть приготовить? Продукты какие-то найдутся в холодильнике, интересно? Да и Луша, наверное, голодная. Кстати, что-то совсем ее не слышно…
Луша так и лежала под столом на кухне, положив голову на передние лапы. Дышала часто и сипло, высунув язык. Наверное, за хозяина переживает. Говорят, собаки такие вещи особенно остро чувствуют.
— Луша, он спит, не переживай. Ему сейчас хорошо.
Присела на корточки, неловко изогнувшись и почему-то стараясь глянуть ей в глаза. Луша снова задышала тяжело, заскулила, отвернула морду.
— Понятно, не хочешь со мной общаться… А хозяин твой, между прочим, вчера сказал, что ты в меня влюбилась! Так что давай, соответствуй, не подводи его! Ой, ты же, наверное, голодная? А у меня для тебя гостинец есть! Погоди, сейчас принесу.
К выложенной перед носом сахарной косточке Луша осталась равнодушна. Не желала из чужих рук брать, а может, вообще от стресса аппетит потеряла. Но через пять минут издала тот самый странный звук, будто всхлипнула. Выползла из-под стола, деликатно ухватила зубами косточку, потащила в комнату. Распластавшись около дивана, где спал хозяин, принялась выгрызать из нее мясо. Не по-собачьи аппетитно, а будто так надо было.
— Ешь, ешь. Хочешь, еще дам? Или тебе много сырого мяса нельзя? Может, лучше бульон сварить? Нет, лучше овсянку на мясном бульоне… Знаешь, у нас на работе одна тетка вредная есть, так она своей собаке все время овсянку варит. Еще и накидает туда всякой дряни, представляешь? Морковку, яичную скорлупу, морскую капусту, хлеб…
Она опять поймала себя на мысли, что разговаривает с Лушей вполне сознательно, с искренней доверчивой интонацией. Так же, как Павел вчера. И еще подумалось — надо бы выяснить завтра у Тани все нюансы про собачью еду… Да и человеческую еду надо бы приготовить. Павел проснется, ему очень даже не помешает.
В морозилке нашлась курица, вусмерть обледеневшая. И разморозить негде, даже микроволновки нет. Ладно, пусть там и лежит, леденеет дальше, бульон для Павла можно и у себя дома приготовить. Ну, еще котлетки какие-нибудь, салатик…
— Луш… Я домой пойду, поесть хозяину приготовлю, ладно? И тебе кашу сварю. А двери на ключ закрою… Потом приду, и мы с тобой погуляем, хорошо?
Луша оторвалась от косточки, глядела на нее молча, будто раздумывала, как отреагировать на предложение. Потом повернула голову в сторону дивана, заскулила тихо.
— Да все будет хорошо, Луш… Не расстраивайся так… — вдруг подступил слезный комок к горлу. — Ну, я пошла? А ты сиди тут, сон хозяина сторожи.
Дома она быстро переоделась и развила кипучую деятельность на кухне. Торопилась, будто опаздывала.
И вдруг остановилась у окна как вкопанная, вспомнив тот самый взгляд Павла. Да, она тогда почувствовала его боль. Увидела. Значит, это правда, наверное… То, что он сказал, правда. Нет, ну почему все так, почему?..
И заплакала зло, с надрывом. Как это больно, оказывается, чувствовать еще чью-то боль, кроме своей! Тем более когда хочешь помочь, но не можешь ничем помочь. Разве это помощь — собаку на ночь выгулять, бульон сварить да котлеты пожарить? О господи, они еще и подгореть надумали! И не надо на них слезы ронять, и без того фарш пересолила.
Когда позвонила Славка, бросила в трубку коротко и слезно:
— Да, Слав! Говори быстрее, мне некогда!
— А что случилось, мам? Ну, что плачешь, это понятно. А почему некогда, чем ты занята?
— Делами, Слав, делами. Что ты хотела сказать?
— Ну, мы вроде как поссорились.
— Да? Я не помню, извини. Закрутилась как-то.
— Мам… Деньгами не поможешь? Нам скоро взнос за ипотеку платить.
— Помогу, конечно. Могла бы и не спрашивать. Я уже и деньги с карточки сняла.
— Тогда я завтра подскочу в обед к тебе на работу?
— Ага, подскакивай. Все, Слав, некогда мне, котлеты горят безбожно… Пока, завтра жду!
Когда спустилась с кастрюльками вниз, Луша вышла ее встречать в прихожую. Признала за свою, вильнула хвостом.
— Сейчас, погоди, я тебе овсянки дам… А хозяин еще спит, да? Ладно, пусть спит. Или погуляем сначала? Где твоя сбруя? Ну, как это называется? Поводок, ошейник?
Ни поводка, ни ошейника в прихожей не оказалось. Прошла на кухню, поставила сумку с кастрюльками на стол, продолжила поиски. Ага, вот оно все хозяйство, на подоконнике. Еще бы разобраться, как это нацеплять…
Пока разбиралась, взгляд упал на красивый глянцевый пакет с изображенной на нем счастливой собачьей мордой. Знакомая морда, мелькала одно время в телевизионной рекламе… А, вот оно что, это ж и есть Лушина еда, наверное! А она ей овсянку вздумала предлагать! Хозяин-то заранее о еде позаботился, пакет нехилый, килограмма на три точно потянет…
Гуляли недолго. Луша торопливо сделала свои дела, потянула ее обратно к подъезду. Понятно, там хозяин один… Соседка с пятого этажа, войдя за ними в подъезд, поздоровалась, удивленно покосилась на Лушу, но вопросов задавать не стала. Хорошая тетка, тактичная, спасибо ей. Не то что Лена. Уж та бы с вопросами так пристала — живая бы не ушла.
Павел лежал в той же позе. Она наклонилась, прислушалась: дышит вроде. Ровно, спокойно.
Взгляд упал на забытую ампулу на столе. Поднесла к глазам, прочитала тихо, по слогам — бу-пре-нор-фин… Судя по названию, очень сильный анальгетик. Маме, помнится, что-то подобное кололи. Значит, действительно все серьезно… Но все равно, сознание не желало принимать правду, тормозило страхом неприятия. В висках молоточками забило. И голова заболела…
— Ладно, Луша, я пойду. А ты давай, спать ложись. Ой, я же про кашу забыла… Зря варила, что ли? Пойдем, я тебе и каши положу, и твоей рекламной еды, что захочешь, то и съешь. Пойдем…
Луша послушно потащилась на кухню, но есть ничего не стала, проскулила тихо — извини, мол, не хочу. И снова вернулась в комнату, распласталась около дивана.
— Ладно, лежи. Я позже еще зайду. Может, твой хозяин моим угощением не побрезгует.
Еще трижды за этот вечер она ходила туда-сюда. Дома не сиделось, не лежалось, бродила от стены к стене в беспокойстве. Двадцать минут ходьбы — и снова вниз, с ключами от чужой квартиры.
Ознакомительная версия.
