Каждое ее слово ранило его сердце. Ну вот он, берег спасения, который ты хотел обрести среди этого моря уныния и несчастий. Ты увидел его, одинокий путешественник, потерпевший кораблекрушение, воспылал внезапной дикой надеждой… Но тебя вновь отбросило назад в пустынное море…
В углу около стойки кто-то, фальшивя, играл на пианино.
— Два месяца после свадьбы, — сказала она как-то вяло. — Пережила я когда-то расставания в студенческие годы. Как все это было просто: безболезненные разрывы после ни к чему не обязывающих начал! Теперь же совсем другое! — Она приложила ладонь ко лбу. — Почему, собственно, я вам все это рассказываю, что вам до этого? Вы никогда не поймете, что значит потерять смысл жизни на самой вершине счастья. Это открытая рана, которая всегда кровоточит…
Он слушал ее, побледнев и опустив голову. Напиток, к которому он больше не прикасался, искрился желтым светом в стакане перед ним.
Музыка раздражала Катку. Ганс тоже немного играл, но довольно плохо. Она в шутку укоряла его, говоря, что фортепьяно — это не наковальня.
Шум в зале резко усилился. Громко зазвучали злые голоса, послышался хлесткий звук пощечины, глухой стук опрокинутого стула, женский визг. В Каткиных глазах отразился ужас: в чьей-то замахнувшейся руке блеснул нож. Но в мгновение ока три другие руки тут же сжали вооруженную руку, послышался характерный звук разрываемой одежды и звон разбитого стекла. Катка увидела на лице одного из дерущихся струйку крови, текущую от носа к подбородку. Клубок сцепившихся тел покатился к выходу. Раздавались выкрики:
— Тисо[62] повесить — это вы сумели, чешские свиньи…
— Только пикни еще, и я разорву твою поганую словацкую рожу от уха до уха, проволочники паршивые…
— Полиция! На помощь!..
Каткины пальцы судорожно впились в руку Вацлава. Она вздохнула с облегчением только тогда, когда дерущиеся вывалились из кабака. Но кто-то еще возвратился, поднял с пола истоптанную шляпу и виртуозным ударом ноги вышиб ее в открытую дверь, как футбольный мяч.
Катка сжала виски ладонями.
— Я здесь уже восемь месяцев с лишком. — Голос Катки стал вдруг хриплым. Она глотнула из стакана. — И мне все здесь чуждо, и чем дальше, тем больше. Ведь я вовсе не героиня, я не принадлежу и к отверженным изгнанникам, даже не имею с ними ничего общего. Я не убегала от коммунистов. Ведь я не разбираюсь в политике. Единственно, к чему я стремлюсь, — это найти своего Ганса. Кроме этого, мне не нужно ничего. В республике я оставила старую мать. Теперь получила весточку, что ей, бедняжке, плохо. Если бы я потеряла надежду найти Ганса, то сегодня же ночью удрала бы отсюда сломя голову, бежала бы к границе, домой! Вы не можете понять, чего мне стоило оставить маму, тем более что я догадывалась о ее болезни. И эту мерзость, побег, я совершила ради него. У мамы рак желудка, я знаю, от этого же умерла моя бабушка. Иногда я начинаю сомневаться — в уме ли я? — В ее затуманенных глазах, смотревших куда-то мимо его плеча, вдруг отразился страшный испуг.
Вацлав обернулся: над ними стоял папаша Кодл! Преувеличенно-церемонным жестом, полунасмешливо снял он свою бесформенную черную шляпу.
— Что здесь произошло? — Однако ответа он ждать не стал и тут же заметил: — Так, так, сдается мне, что амур Валки снова пустил в ход свою стрелу… Ну, ну, не тревожьтесь, дети мои…
Вацлав уловил холодный блеск в его мышиных глазках. Катка и Вацлав молча смотрели на широкую спину Кодла, удалявшуюся в сторону распивочной стойки. В памяти Вацлава остались только кривая усмешка и мелкие пузырьки слюны, вздувавшиеся у Кодла в уголках губ во время разговора.
— У меня такое чувство, что этот человек меня преследует, но при этом он хорошо относится ко мне, — сказала Катка устало.
— Хуже всего то, что я не могу поверить, будто он не знает, что я имею работу. Он пронюхает все, у него удивительно цепкая память. Думаю, что он подробно информирует наших «покровителей» о своих овечках, как он нас называет. Ведь все это лагерное начальство так или иначе сотрудничает с Си Ай Си. Ну, я пойду, — она неожиданно поднялась, — а вы еще немного побудьте здесь. Пусть папаша Кодл не подозревает нас понапрасну…
Один. Кругом разговоры, шум, пьяные шуточки, хлопанье карт по столу, женский смех.
…Твой письменный стол в старой просторной квартире, куда он приезжал на каникулы. Отделение библиотеки, заполненное твоими конспектами и медицинской литературой, вечера у лампы с зеленым абажуром, когда Эрна уже уснула, мама еще читала роман, а отец мирно похрапывал — у него никогда не было интереса к художественной литературе. С каждым днем росли твои знания и гордость от сознания того, что ты систематически и неуклонно приближаешься к вершинам медицинской науки и в один прекрасный момент достигнешь заветной цели…
Внезапно Вацлав очнулся от грез, от яркой, будто живой картины. Непонимающе огляделся вокруг.
Равнодушные лица с отпечатком бессмысленно потраченного времени, бесплодного ожидания чего-то, что никогда не сбудется, полной покорности судьбе. Все окружающее показалось Вацлаву удивительно нереальным; и он сам показался себе таким неподходящим к этим людям, к этим отверженным изгнанникам, как их назвала Катка. Вацлав щурился: табачный дым, висевший тяжелыми туманными пластами, щипал глаза. Нет у него ничего общего с этими людьми — он не хочет красть, покупать за плитку шоколада семнадцатилетних проституток, он не бежал ни от наказания, ни от труда, наоборот, он хочет работать, хочет исполнить свой долг перед обществом, помогать людям — в конце концов безразлично, на каком языке они будут рассказывать ему о своих болезнях! Что он наделал, где очутился?..
Необдуманный шаг в пустоту. Да, были трудности, бывали тяжелые моменты в том оставленном мире. Жизнь не была похожа на барскую езду по автостраде, скорее приходилось тащиться пешком по каменистому пыльному шоссе. Часто нужно было отступать, возвращаться назад, но все же была возможность идти, перед ним всегда было сто дорог. Только отсюда как будто нет никаких путей. Конечно, какие-нибудь да есть, только они заказаны для человека, если он не подлец.
Западня. Самая обычная западня. Сюда попадают люди, ослепленные фальшивыми иллюзиями, совершенно не знающие истинного положения вещей. А когда они прозревают — уже поздно, выхода нет.
Вацлав поднялся, подошел к стойке и высыпал на ладонь горсть мелочи.
— За две порции кока-колы. — Ему бросились в глаза волосатые татуированные руки буфетчика, круглый, наголо выбритый череп. Широкая нижняя челюсть детины на миг перестала жевать.
— Ну и ловок же ты, должно быть, баб ублажать. Барышня заплатила.
Обитатели комнаты молча ели. Слышался кашель Марии.
— И где его сегодня носит! Еще не было случая, чтобы во время еды он не был на месте. — Баронесса заботливо посмотрела на остывающий суп профессора.
И еще одна порция супа сегодня оставалась нетронутой: Бронек лежал под одеялом, свернувшись в клубочек, и потихоньку скулил.
— Чем ты там опять обожрался? — с набитым ртом кричала в сторону верхних нар Штефанская. — Если я еще хоть раз увижу, что ты копаешься на свалке, получишь взбучку. — Она с жадностью доела порцию Марии, к которой та едва прикоснулась, и продолжала: — Будешь есть только то, что принесет отец!
Громкие шаги в коридоре, энергичный поворот дверной ручки, и могучая фигура профессора почти полностью заполнила дверной проем. Все сразу поняли: что-то произошло. Его моржовые усы были как-то по-особому распушены, в выпуклых глазах — взволнованность и какая-то отчужденность. Не здороваясь, он направился к нарам и стал рыться в своих вещах.
— Куда это вы запропастились? Если бы я не позаботилась о вашем обеде… — У Баронессы вдруг не хватило сил договорить, голос ее осекся.
— Съешьте мой обед сами, дружок. — Профессор, суетившийся около своей койки, был подобен растерявшемуся медведю. — Я… — Он не удержался и вытащил из кармана маленькую книжечку. — Reiseausweis![63] — выкрикнул он, и глаза его засияли. — Все уже оформлено: бумаги, виза — все!
В комнате наступила немая тишина. Те, кто еще ел, перестали жевать.
— Даст бог, завтра в это время буду в Париже, — оживленно говорил профессор. Его обычная важность куда-то исчезла. Он без толку перекладывал вещи с места на место, засовывал в чемодан и вынимал обратно.
Вацлав смотрел на его воодушевленное лицо. Последние два глотка супа показались юноше горькими, как полынь.
— Кто же придет на ваше место? — глухо отозвалась Баронесса. Она сидела за столом, положив руки на колени, удары сердца глухо отзывались в висках. Вся бодрость покинула ее, тяжкая, тупая тоска разлилась желтизной по щекам.
Наконец поднялся Капитан.
